Берега и волны

— Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает, что умеет летать.

Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, как замечательно».

— Она была русская или немка? — спросил офицер.

— Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была страна. Вам не понять. Простите.

— Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое. Вместе.

— Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один я на доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».

Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрый песок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мурашками — онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицу и глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Доктор называл себя, весь остальной персонал и всех пациентов — жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», — повторял он по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнее и трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», меж собой, разумеется.

Боб попытался рассуждать логически, чтобы понять, кто она здесь?

— Она — не цель. Нет. Она… Она — птица, — сказал он вслух. И улыбнулся. Ему стало приятно. Он стал ждать рассвета, и это ожидание, кажется, было самым приятным ожиданием в его жизни. Он слушал шелест листа, залетевшего на подоконник ещё с вечера и зацепившегося там. Он видел скольжение капель по лунной стороне стекла. Он услышал первую птицу, когда она зашевелилась в гнезде на дереве и порхнула над кроной старого дуба. Боб встал и открыл окно. Боже! Какое утро! Как приятно шумит море, ровно и мерно смешав бег мелких волн в один мощный гул, замирающий в дюнах. Он даже услышал, кажется, как шелестит песок, струйками осыпаясь в лунку. Две сосны на далеком взморье были дружны и подвижны, как два обнявшихся путника, и махали руками ветвей. Солнце было за спиной, на востоке, но от этого даль моря только выигрывала полнотой красок и света. Он вспомнил, что такое же светлое яркое море он видел далеко-далеко в детстве, когда проводил домой девочку и возвращался один. Под ногами скрипел песок, а над головою шумели сосны. Где это было? Когда? Далеко-далеко в детстве. Это совсем из другой жизни, Боб. Ты — молодеешь, что ли? Ему стало смешно и весело: «Да чёрт меня подери — как же её звали? Ирен? Марта? Инна!.. Как это хорошо — начать все сначала».

Док шёл ему навстречу и остановился:

— Офицер, вы сегодня улыбаетесь?

— Я теперь всегда улыбаюсь.

— Есть причина?

— Мне приснилась большая птица.

— Позвольте-позвольте. Не Инна ли?

— Ее зовут Инна?

— Так всегда начинается жизнь, Боб, пора! — Он загадочно улыбнулся и громко чихнул вдруг, торопливо прикрываясь носовым платком, извиняясь и кивая из стороны в сторону:

— Доброе утро, жильцы! Доброе утро, мадам Машенька! Какое замечательное утро, господа… Вот и чихнул, кстати. Будьте здоровы…

Она ждала его на веранде.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

— Ты смущена?

— Ничуть.

— Ты опять похожа на птицу.

— Я знаю.

— Тебе говорили раньше?

— Мне никто так не говорил, кроме тебя. Ночь стёрла следы прежней жизни, как волна на песке.

— Была трудная жизнь?

— Я не помню сейчас, — она быстро взглянула на него и добавила, как признание, — помню что-то восторженно-юное, когда одноклассник протянул мне засыхающий жёлтый лист и коснулся руки, нечаянно — это касание стало казаться, со временем, важнее и больше, чем вся моя жизнь. Понимаешь?

— Как сегодняшняя ночь?

— Ночь? — она, показалась, подыгрывала ему, — луна была замечательная. До самого рассвета.

— Ты меня взбудоражила вчера. Я вспомнил слово «любовь», о котором давно забыл. А может, я и не знал его?..

— Я где-то читала: «Любовь должна быть исключительной или несчастной».

— Ты — исключительная!

— Я знала, что ты это скажешь. — Ей захотелось его поцеловать, но она только прижалась к нему плечиком и стремительно отстранилась.

— Я всю ночь тебя ждал. Мне трудно произносить это слово, будто орех грызть, — он попробовал улыбнуться, но слово «орех» помешало.

— Ты откровенен, — она улыбнулась.

— Под утро я вспомнил чьи-то строчки из юности: дружба — живёт долго и ровно, в этом ее надёжность.

— Дружба? Смешной! — Она потрепала его по голове. — Пойдём к морю, философ?

— Куда хочешь.

— Хочу к морю, — она рассмеялась с вызовом.

— Пойдём к морю.

— А почему загрустил?

— А я на кого похож? На павлина?

— Сегодня — ты просто мальчишечка. Мой. Тебя зовут Боб? Бобик?

— Бобиком меня называла сестра.

— А птенчиком?

— Птенчиком — мама. И песенку пела, про соню.

— Знаю. Я спою тебе ночью.

— Мама мне и спинку гладила.

— Знаю. Поглажу.

Она протянула руку, и пальцы переплелись клювиками в гнёздышке.

— Ты долго ходил в море?

— Всю жизнь.

— Тонул? Горел? Убегал от акул?

— Один раз тонул. Друг спас, зарядив меня в торпедный аппарат и выпустив на поверхность.

— Я читала, что в таких случаях один — погибает.

— Друг Эдька — он остался моложе меня. Рассмеялся мне вслед, когда я влезал в трубу: «Жить надо здесь! Здесь и сейчас!»

— Прости.

— Это нормально. Эдька не обиделся: он будет рад увидеть нас вместе.

— Это хорошо. А что с голосом? Было что-то другое? Неприятное? Вспомнил?