Берега и волны

— Не обижай его, Миша. Он наш. Морсковатый, как моя тётя из Одессы. У тебя много дел, а нам надо привыкнуть к свету. Дай нам побыть вместе. Помолчать, рядышком. А ты — беги начинать день, вождь!

— Ты видишь плохо, капитан?

— Я вижу плохо, но предвижу хорошо. Как твой шаман. Мама-морячка — это таки большая тётя. Очень серьезная. Как ревизор. Ты это учти, Миша. Понимаешь меня?

— Я теперь всё буду делать, как скажет тетя? Тётя-мама-ревизор?.. Почему все замолчали?

Капитан рассмеялся и объяснил:

— Ты можешь не знать, но в России все помнят, что после фразы: «К нам едет ревизор!» — следует немая сцена?

— Здесь — Африка! Кто помешает? Тётя?!

Над палубой пролетела чайка, кто-то поднял голову, белые капли упали на объектив оператора, и он заплакал, пожалев испорченный кадр.

Единственный плачущий в этой сцене.

Через полчаса на опустевшей палубе, рядом с открытыми клетками, сидели бывшие пленники. Миша дал им пятнадцать минут.

— Прощай, моя клетка — космический аппарат! — Смеялся тралмастер. — Доберёмся домой — я скучать о ней буду.

— Конечно, Витёк, с женой так не похрапишь — разбудит и на диван отправит.

— На диван? Ой-ей, не хочу.

— Хочу под Канаду, под Скандинавию, на Мурмáнск. Там дожди и прохлада. Век бы не знал этой Африки!

— Хорошо, что мы вместе…

— Вместе и на месте, капитан!

— Как птицы сбиваются в стаю, как рыбы переполняют океан… На Родину!

— Ну, ты — поэт!

— Хорошо, что поэт. А я хочу — окунуть лицо в дождь…

— Ну, что, бычки из консервной банки! Пофилософствуем? — Витя улыбается и поёт, не громко и грустно:

Здесь ни ночи, ни дня…
Здесь неделя проходит как годы.
Наша прошлая жизнь утекла, как сквозь пальцы вода…
Здесь в тумане гудят маяки
И гудят пароходы.
И полжизни бесследно туман проглотил навсегда.
Туманы, туманы — роса океана.
В тумане Канада и север Европы.
Три месяца в море — печалиться рано,
Но слепо туманы домой нас торопят.
Здесь ни ночи, ни дня.
Почему ты давно мне не снишься?
Видишь, чайка взлетела, себя разорвав пополам…
Наши дети на фото в каюте со мною смеются —
Я смотрю, как в тумане, смотрю, будто падаю к вам…
Туманы, туманы — роса океана…
В слепой тесноте напряжённее чувства —
И наша любовь оживает в тумане,
Среди ожиданий, сомнений… и грусти…

Витя вздохнул и сказал совершенно серьёзно:

— Я жену свою вспомнил. Если дойду домой, положу перед ней ромашки. Пусть она улыбнётся…

— Или — заплачет… — Капитан разгладил усы, делающие его похожим на мудрого йога.

— Она улыбнётся мне, капитан! Улыбнётся! Она так улыбнётся…

Гром встал и сказал, как признался:

— На посошок скажу, чтобы всем думать. Меня Миша предупредил, чтобы я молчал об этом. Только я и не понял тогда, почему вам нельзя говорить. А теперь уже надо.

— Говори, Гром.

— Когда меня в машине везли, по радио передали, что Крым и Севастополь — Россия теперь.

— Севастополь? Конечно, Россия! Всегда было.

— Давно не было.

Витя, отрешённо отвернув лицо:

— Так можно в магазин идти?

— Бежать, Витя! Бежать!

Все понимают, что с ним происходит, и не смотрят, как он утирает слёзы.

— В Севастополь?.. Так вот какой Миша? Оберегал меня. Дождь мой… — Капитан жует седые свои усы, усы старого йога, и шепчет слова:

— Переправа, переправа… Спасибо, вождь…

Витя разбрасывает руки, как вождь в халате, и произносит совсем доверительно:

— А я в море не пойду больше! Точно.

— А как же — без моря, тралмастер?

— А я, капитан, может быть, пойду в театр. Актёром. Буду Мишу играть. Он того стоит, ей богу. А я ведь смогу, смотрите! — Он вдруг, совершенно похоже и манерой, и голосом, громко копирует: «Я сам пусть — матрёшка буду. Капитан — во мне. Витка — во мне. Гром и мальчик… Много народ — во мне. Тогда будет — вождь!».

— Паспорта надо… — подыгрывает ему Гром.

— «Сердце твое — главный паспорт. — Его не теряй. Так говорю, капитан?!»