Берестяная грамота

Все по опыту знали: это хорошо и плохо. Хорошо, что немцы не наседают, но обидно, что и мы не переходим в новое наступление.

Горлов показал на часы:

— Зайкин, время. Вызывай «Ландыш».

Тут уж все, казалось, дышать перестали: «Ландыш» — это позывные Дедкова. И как ни стучали на стыках колёса, как ни громыхал вагон, каждому чудилось, что он чётко слышит попискивание ключа, на котором работает радист.

Почему Сашка Зайкин стал радистом?

В первый же день их знакомства Славка, улыбаясь, ответил на вопрос Коляна так: «У Сашки кишка оказалась тонка. Когда мы в разведшколе начали заниматься боксом, я так врезал Сашке, что он сказал: «Всё!» — и бросил перчатки. А какой же он диверсант, подрывник, если приёмами бокса и борьбы не владеет? Вот и пошёл в радисты…»

Пусть подтрунивает Славка. Но специальность радиста — это особая специальность. И ответственность, конечно, особая. Это уши и голос бригады.

Вот они едут все вместе и ждут — ждут, что Сашка расскажет им о положении на фронте, о том, что происходит сейчас в Дедкове. И Славка, как ни поддразнивает дружка, знает, что он жизнью отвечает за то, чтобы ничего не произошло ни с Сашкой, ни с его рацией. Десять самых крепких ребят — охрана радиста. Целое отделение-. И Славка — командир этой охраны.

— Сеют, братцы, сеют вовсю! — снимает наушники Сашка и радостно оглядывает сидящих вокруг него парней.

— Где? — не понимают ребята.

— Сев, говорю, ведут в Дедкове! Ну, зерновые, картошку высаживают…

И хохочет вагон, и слышится с разных сторон:

— Всё! Едем на помощь селу…

— Хлопцы, это ж не война, а шефская поездка…

И долго ещё судачат, прежде чем задремать, укрывшись телогрейкой.

Зайкин прилёг между Колей и Славкой. Устроил сумку с батареями в головах, закурил.

— Да-а… — мечтательно произнёс Саша. — Если бы собственными ушами не слышал, никому бы не поверил: кругом фашисты, а люди в Дедкове в поле вышли, сеют… — И неожиданно перебил сам себя: — Коля, только я в толк не возьму: где же там у вас поля? Ты же говорил — леса вокруг, знаменитые Брянские дебри…

Внизу, на другой половине вагона, плавает жёлтый круг света. Он от фонаря, висящего над фанерным ящиком, за которым сидит Горлов. Перед ним карта, и майор, глядя на неё, что-то изредка заносит в блокнот.

На карте Дедковские, Брянские леса, о которых сейчас спрашивает Зайкин. Те самые леса, которые отныне должны приютить, скрыть от вражьего взора и пропустить через себя целой и невредимой особую — девять-девять-три-три — московскую партизанскую бригаду.

— Ребята! Славка, Сашка… — зашептал Колян. — Я вам всё-всё покажу дома. И поля и леса. И те, куда мы ходим по грибы и ягоды, и те, которые дальше от нас. И сад покажу, который у нас. И дом свой. Познакомлю с мамой и главными своими друзьями — Зишкой и Серёгой. Они понравятся, вот увидите! И мама вас полюбит. Если хотите, будете жить у нас…

Поезд летел в кромешной мгле, отстукивая километры, втягиваясь в хвойные и дубовые леса, которые всё плотнее и плотнее обступали состав.

ЭХ, КАРТОШКА…

— Бабоньки, а земля-то — словно пух!

Дарья Михайловна сбросила с ног подвязанные бечёвкой галоши и босиком, с нескрываемым наслаждением засеменила по прогретой утренним солнцем земле.

— Смотрите-ка, бабушка Вавилова что молодая! — прыснули рядом женщины.

Елена Викторовна тоже засмеялась. Но посоветовала:

— Тётя Даша, ноги не застудили бы.

— Эх, милая Леночка, ничего им не сделается! А занедужу — своя ведь власть в городе, не германская! Антохин быстро поправит…

По лесной дороге к Ерохину полю шли, наверное, сотни две женщин — в пёстрых кофточках и платочках, и старые и молодые.

Вместе с ними ребятишки. Вчера под плуг, который тащили по земле на длинных постромках сами женщины, засеяли семенами ржи два поля. Теперь шли сажать картошку на дальнюю, Ерохину загонку…

«Много ли надо человеку для счастья? — размышляла Елена Викторовна, шагая рядом с Дарьей Михайловной Вавиловой. — Почувствовать на щеке ласкающую теплынь солнышка, пройти босиком по росной траве, посмеяться чьей-нибудь задорной выдумке. Всё это, конечно, радость. Но человеку нужно такое счастье, чтобы — на всю жизнь! А оно возможно только без войны».

В последнее время мысли Елены Викторовны были устремлены к будущему. Она думала о том времени, когда снова встретится с сыном и мужем. Коля жив. Это она знала из радиограммы, которую передал Михаил Алексеевич. Но сердце матери всегда беспокойно. Всегда в тревоге до той поры, пока она своими глазами не увидит своего ребёнка, не проведёт рукой по его лицу, не прижмёт к груди.

Елена Викторовна старалась скрыть своё беспокойство: любой дедковской семье сейчас несладко, у всех общая печаль, потому-то Елена Викторовна старалась сделать всё, что могла, чтобы помочь людям.

Засеять поля, чтобы по осени собрать урожай, — тоже было частью её хлопот. Зерно по горсточкам, по крохам принёс каждый двор. А теперь в узелках и мешочках, которые несли женщины, — картофельная кожура.