Бери и помни

— Вот это разговор мужицкий, дельный. И хорошенько пропесочь. А насчет снятия… — Дмитрий Степанович снова засмеялся. — Пусть твой ребенок отпуск оформляет, подпишу… — И сразу разоткровенничался: — Девку мою совсем извел, ревет она у меня.

Федор Кузьмич виновато шевельнул бровями:

— Не могу сладить, Дмитрий Степанович… Отстал от девчонки… Ну что ты с ним будешь делать?

— Ничего, поладят… Вообще-то твой парень с умом. Я ведь тоже в людях разбираюсь… — И, вдруг замолчав, Фефелов погрозил пальцем: — Смотри не проболтнись…

— Да что вы, Дмитрий Степанович! За кого меня принимаете… Я его так пропесочу.

— Ну ладно, ступай, а то у меня дела стоят… — и Фефелов похлопал Зыкова по плечу. — Ребенка, говоришь, обидел?

3

Подписывая заявление на отпуск, Фефелов не смотрел на Владимира.

— Чтобы в городе глаза не мозолил, — пробурчал в стол, — путевка в дом отдыха есть…

Владимир пришел в кабинет своего участка. Его окружили рабочие.

— Говорят, убирают от нас, Владимир Федорович?

— Уже убрали…

— За что?

— В приказе скажут…

— Вроде планы выполняем…

И Владимиру стало грустно. Он смотрел в глаза своим людям, чувствовал, что привык к ним, хорошо их всех знает. И вот этого пожилого человека, который задумчиво скребет рябую щеку. У него болеет жена и неважно учится сын, и он, этот человек, сильно переживает, но работает страстно, самоотверженно, и ему, должно быть, жалко, что снимут с участка его начальника, к которому он привык. Другой — маленький, узкоглазый, с прямым женским носом, у него брат в институте, и он помогает брату — тоже смотрит на бывшего начальника с мягкой улыбкой, проникновенно и сочувственно. Еще один бросил руки за горбатую спину, у этого большая семья, но в бригадах он не удерживался, вздорил и пил, Владимиру дал честное слово, что будет работать лучше всех, и Владимир ему поверил. Теперь он не хуже других, этот неловкий мешковатый дядька. Да и другие… Все это люди, к которым привыкаешь, с которыми работаешь и живешь.

— И куда теперь, Владимир Федорович?

— Пока в отпуск…

— Какой сейчас отпуск, дожди скоро…

Владимир покачал головой и, прощаясь, пожал всем руки.

Ехать ему в дом отдыха или не ехать — последнее слово было за Ириной.

— Поезжай, Володя, — обрадовалась она. Взглянув на Нюську, играющую с детьми, Ирина обняла Владимира и прошептала: — Может, выгонишь дурь…

Он ушел в свой угол, на кровать, и вечер лежал, глядя устало и тоскливо на стенной ковер: решил ехать.

На другой день Владимира провожал до станции друг Петька Воробьев.

— Милое дело — дом отдыха, Владимир Федорович. Житуха там, я тебе скажу, отменная… Сто удовольствий…

Друг у Владимира веселый, крепкой натуры. Прошлой осенью раз за разом схоронил родителей, остался, можно сказать, на лиху беду: два брата, две сестры — один другого меньше, а самому двадцать два, только в тело пошел, но в доме управляется, ребятишки ухоженные и у самого на все время хватает: слезами-жалобами никому не досаждает. Работник настойчивый, дело шахтерское понимает, всюду с веселым словом — прибауткой. И сейчас идет за Владимиром, кудрявит лихими словечками:

— Найдешь Нюшку-прилипушку, — Петька лениво вытянул в стороны руки, будто потягивался, — да споешь ей: «Раскинулось море широко…»

— Спою, — бубнил Владимир, идя тяжелым дедовским шагом.

— А там иначе нельзя: двенадцать дней безделья — с ума сойдешь…

До отхода поезда с часок посидели в ресторане, обговаривая молодые дела, а когда вышли на платформу, глядят, в толпе у вагона стоит с чемоданом Надька Фефелова, голубой платок, пальто, крутит головой, кого-то высматривает.

Увидела Владимира с Петькой, опустила глаза.

— Вот тебе и Нюшка-прилипушка, — сказал Воробьев. Они подошли к Наде, и Петька спросил у друга: — А вы, случайно, не сговорились, субчики?

— Еще что, — ответила Фефелова.

— Да это у вас у всех на языке — «еще что», а смотришь — и коляску везут… — Петька приблизил лицо к Надиному платку и зажмурил глаза: — Аромат-то, господи… Как в цветнике…

Владимира не обрадовала эта встреча, и все ж в вагон он зашел вместе с Фефеловой. Воробьев, стоя на платформе, показывал им в окно сомкнутые руки, желая хорошо отдохнуть, в дружбе и мире. Он смеялся, играя красноватыми густыми бровями, строил рожицы. Владимир хмуро качал головой, а Фефелова наигранно-высокомерно выпячивала нижнюю губу, но радости и глазах скрыть не умела, и Петьке было от того смешно. «Ой, что-то будет, что-то будет», — повторял сквозь смех, а Владимир не понимал, кричал-шевелил губами: «Что? Что?»

Вечером в тот же день Петька пришел на зыковский двор. Федор Кузьмич, по своему обыкновению, ругался:

— Детушки удались, разъязви их… Один пьет, другой на машине ездит — лбина такой, не может к настоящей работе прийти, третий кулаками машет, что с руководства гонют. Ты не смейся мне! — грозил он пальцем Андрею, который сидел на крыльце и трепал за холку кобелька. — Все вы работать не можете… Я старый, но, если мериться с вами, стопчу…

— Это конечно, где нам за тобой угнаться, — соглашался Андрей с улыбкой. — Ты же хитрый, батя, на рубль сделаешь, за два продашь…