Бери и помни

Из огорода вышли Светка, Ирина и Марья Антоновна.

— Снова да ладом, — сказала Илюшкина жена, косясь на свекра. — Об чем снова ругаетесь?

— Не влезай в чужой разговор, — предостерег ее Федор Кузьмич и повернулся к Андрею: — Я при всех говорю: запомни, Андрей, опозорю тебя перед коллективом, шибко опозорю… Рядом на лопатку встану, измотаю до смерти, истинным богом клянусь…

В последнее время Федор Кузьмич особенно остро чувствовал, как семья выскальзывает из-под его власти, потому и ругался. Петька прошел к крыльцу, не обращая внимания на Федора Кузьмича.

— А ты чего, рыжий, бродишь тут? — бросился на парня Зыков-старший, немедленно обидевшись от невнимания. — Тоже бездельничаешь, я смотрю… Куда опять Андрея сманиваешь? Куда?

— Никуда я его не сманиваю, дядь Федя, — в ответ Петька спокойно. — Со станции вот иду, Володьку провожал. Зашел сказать, что с Фефеловой в одном вагоне поехал. Прямо так… Вместе сели, из одного окошка пялились…

— Да что ты говоришь, Петенька, — обрадовался тотчас Федор Кузьмич. — Ну и хорошо… Пущай едут… Давно бы им надо съездить.

Андрей тут как тут с подковыркой, только щелки-глаза в лучиках морщин:

— Жди внучонка, батя. Уж на этот раз любимый будет. Не мои, косоглазые.

— Типун тебе на язык, — притопнул ногой Федор Кузьмич. — Дите не обуза, только бы все хорошо.

Воробьев поймал улыбчивый Иринин взгляд и обратил внимание, как она весело защебетала с Марьей Антоновной…

Владимир и Фефелова ехали в одном купе, как и говорил Петька. Надя сидела напротив Зыкова с книгой. Желтые волосы ровным потоком сливались на плечи. Яблоки глаз за нависшими ресницами играли голубизною. Кожа на маленьком лице казалась в вагонных сумерках желтовато-серой, как кожица персика.

За дорогу Надя попыталась заговорить только однажды, вначале:

— Еду в дом отдыха, а ты куда?

— Туда же, — ответил Владимир и достал газету. Он подумал с неприязнью, что эту встречу обстряпал Фефелов.

— Смотри какой… Даже ответить по-человечески не может…

Разлад между ними произошел летом, незаметно. Ссылаясь на работу, Владимир приходил к Фефеловым реже и реже, а потом и вовсе перестал. Одно время Надя беспокоилась, звонила, прибегала на шахту, но после обиделась, отстала: чего это я буду за ним бегать? Дура, что ли? Встречаясь, они делали вид, что ничего не произошло, хотя Надя всякий раз насмешливо спрашивала, как здоровье его «сестры».

Надя, конечно, переживала и дома родным говорила неправду о причине разлада с Зыковым.

— Думала замуж за него, — откровенничала с матерью, — а он напугался… Знаю я его… Боится разговоров, что из корысти на мне женился… Они все, Зыковы, гордые…

— Какая же корысть? — спрашивала мать.

— Такая корысть… Вы как не на белом свете живете, мама…

Сейчас, в дороге, Наде стоило большого труда отмолчаться, но все же она переборола себя, выдержала. Однако позднее, в сосновом бору возле озера с холодной зеленой-зеленой водой, от дней бесконечных и однообразных среди веселых, беззаботных людей измаялась и, в конце концов, сама подошла к Владимиру:

— Отдыхаете, Владимир Федорович?

— Отдыхаю…

— И как отдыхается?

— Отдыхать — не работать…

— Как вы хорошо сказали, — поиздевалась она. — Может, погуляем? Что-то в бор хочется…

— Можно и погулять, — согласился Владимир тоже от одиночества.

В этот же день говорунья Фефелова вволю наговорилась:

— Представляешь, живу в палате с двумя старухами. Одной пятьдесят лет, другой шестьдесят… От одной без конца, даже ночью, пахнет кашей, а от другой какой-то дичайшей смесью: пудры, одеколона, селедки и мороженого… Не спят до полуночи: сидят вяжут и косточки всем перемывают.

Надя была в шерстяном платье кофейного цвета, оно очень подходило к ее большим, выразительным глазам.

— Как-то тут просыпаюсь… Одна старуха, Елена Мануиловна, та, которой шестьдесят, говорит-шепелявит: «Маша-то, дочка, ни с кем не балуется… А все говорят: молодая, распущенная… А какая же она распущенная? Я вот помню себя, в ее годы вовсю гуляла. А что было не гулять-то? Муж — инкассатор в районе: пока все магазины не объедет, тут тебе вольному воля». А вторая ей отвечает, та, которой пятьдесят: «Ой, Елена Мануиловна, да как же вам не стыдно? Этакое говорите, даже уши вянут… Что это за гульба такая? Нет, я своему Васеньке верна до гроба». — «Так ведь и я же верна, Екатерина Ивановна, — другая-то старуха. — Верна, верна. Это ведь мы как делали? С подружкой, конечно… Уедем, милые мои, с пареньками, кутим целый день… Они, пареньки, к нам привязываются, интересно нам, веселимся, но и все на этом… А так чтобы не-ет… Зачем будем распускаться. Не поддаемся… Нагуляемся и домой…»

— Старушки, — пробубнил Зыков.

— Ага, сама невинность, — продолжала Фефелова. — Ты, говорит Елена Мануиловна, тише разговаривай, а то соседний номер мужской, еще привяжутся сдуру…

Они ходили по сухому бору. Пахло рыжим подстилом и сосновыми шишками. Было тихо: ни пения птиц, ни людских голосов. Сквозь макушки сосен проглядывало небо, побеленное солнцем.