Берко кантонист

Как на быстрой речке при долиночке
вырастала буйная талиночка.
     Высока зеленая качайся,
     середь трав душистых красовалася.
            — Мне семнадцать лет,
            Мил мне вольный свет!

Пришел к той зеленой то талиночке с

вострым ножиком младой детиночка.
Крепко белая рука сжимается,
а сам горькими слезами заливается:
          — Пришел мой конец,
          прощай, мать-отец!

— Ты не режь талиночку, солдатик молодой,

дай мне волю красоваться над водой;
      ты и сам бедняжечка молоденький,
      ты не плачь, молоденький, хорошенький.
                 Не порти потрет,
                 скажи мне ответ!

— Пожалел бы я тебя, талиночка,

да я сам на свете сиротиночка,
       не с кем мне перед смертью попрощаться,
       перед смертным часом целоваться.
               Вот мой ответ:
               прощай, белый свет!

— У тебя солдатик есть надежа государь,

пожалеет тебя православный царь,
        командиры у тебя — что любезные отцы,
        а товарищи твои — все лихие молодцы.
              — Ты с ними простись,
              не плачь, взвеселись!

— Пожалеет белый царь меня дубинкою,

командиры жалуют «скотинкою».
        Батальонный Зверь над нами издевается,
        а Онуча, пес вонючий, насмехается.
               — Исполняй приказ
               дать двести раз!

Ротный наш, Антоныч, все красуется,

во саду с девицами милуется,
          за Звериной бабой увивается,
          усы фабрит, в кудри завивается.
                 Ему не до нас:
                 «Пардон! Мерси вас!»

Мои милые товарищи замыканы.

У них спины все занозами утыканы.
       Пред Онучею дрожат осинкою,
       перед Зверем изгибаются лозинкою.
               — Всех убей,
               лишь меня пожалей!

Поникала головой зеленая талиночка:

— Ах ты, бедный мой, хорошенький детиночка,
          никого-то у тебя, мальчишки, нет,
          опостылил мне, талинке, вольный свет.
                  Не жалей,
                  режь скорей!

Крепко и туго стягивали в кружке у ефрейтора Штыка под эту песню пучки. Под конец песни вздохнул и стал подпевать без слов и сам Антон Антонович, задумчиво поглядывая то на скошенные луга, то на осокоря, тронутые позолотой осени, то в небо, где кружили ястреба.

Работа кончилась. На луг приехала фура из школы, запряженная парой сытых лошадок. Ее с верхом нагрузили заготовленной лозой. По одному пучку осталось на брата в руках; рота выстроилась, держа пучки, подобно ружьям у ноги.

— Смирно! Ружья на плечо! — скомандовал Антон Антонович.

Отчетливо и ловко мальчишки вскинули пучки розг на плечо.

С песнями рота пошла к городу домой.

2. Зорю бьют!

— Слабых к каптенармусу! В цейхгауз, одеваться! Дядьки, слабых к каптенармусу! — прокричал в дверь вестовой.

— Что за спех? — спросил Штык. — Мы отдыхаем — за розгами ходили. Сейчас только пришли.

— Приказано всех слабых одеть к завтрему. Экзекуция будет на плацу. Менделя привели!

— Да ну?! Опять его пымали, беднягу? А думал далеко уйти.

— Так он со мной и шел вместе, — сказал Берко.

— Ты чего же молчал? Ну, теперь ему конец… Ребята, слыхали? Музыканта опять поймали.

— Слышали сами, — угрюмо, устало ответили с нар. — Ты племяша-то веди, куда велели. На такой парад торопятся одеть.

— Берко, айда в цейхгауз.

Берко едва мог подняться с нар: от тысячи поклонов, сделанных им по одному за каждым срезанным Штыком прутком, у племяша разломило поясницу.

— У меня сломался хребет! — охнув, закричал Берко.

— Ладно! Я тебе его поправлю, — злобно ответил дядька и ткнул Берка в поясницу кулаком.

— Что, полегче?

— Да, господин дяденька, ой, мне совсем легко!

— Ну, так идем!

Цейхгауз был за двором, рядом с батальонными мастерскими. Войдя в раскрытые ворота склада, Штык крикнул:

— Здравия желаю, господин каптенармус!

— Слабого привел?

— Точно так.

— Ну, подбирай все, что полагается, по раз меру. В раншир его поставили?

— Нет, еще не мерили.

— Подбирай на глаз.