Беркуты Каракумов (романы, повести)

— А ты представь, что находишься в классе и народ тобой твои ученики, а не колхозники, — подсказал Тойли.

Я представила, и мне стало смешно.

— О чем же я говорить стану с этими "учениками"?

— Тойли тебе на бумажке напишет главные мысли, — сказал Кемал-ага. — Остальное сама сообразишь по ходу собрания.

— Ладно, — согласилась я, совершенно не представляя, как буду выступать…

Первым говорил дедушка Юсуп-ага.

— Люди, большая беда над Родиной нашей нависла. Черная беда. Тяжелое, чем при интервентах в год Лошади… — Он подумал и понравился: — В восемнадцатом году это было, когда у меня пятый сын родился, Бяшим… Так вот, товарищи, беда у нас в доме. Общая беда, общая забота. Наши родственники и близкие наши на фронте воюют, мы с вами на хлопковом поле за высокие урожаи воюем. Но мы в тепле спим, а они — под открытым небом. Пальцы от холода разогнуть не могут. Если каждая из наших женщин свяжет пару варежек и носков, двести джигитов благодарны нам будут. А двести джигитов — это большая сила, крепость взять могут с ходу. Что скажете, люди?

— Поможем джигитам! — раздались голоса.

— Овчины пошлем!

— Теплые халаты отдать можно!

— Тельпеки не помешают!

— Вижу общее согласие и рад, — сказал дедушка Юсуп-ага, когда шум несколько поутих. — Не зря сказано, что общими усилиями и плешивую девку замуж выдать можно.

По рядам волнами прокатился смех.

— Но это еще не все, — продолжал Юсуп-ага. — Война, как владыка дракона Аждархан, глотает и камни, и людей, и деньги. Много средств требуется, чтобы ружья и пулеметы наши стреляли без перерыва, чтобы пушки запас снарядов имели и это… как его… аэропланов чтобы больше было. Призываю вас, люди: сдавайте что можете в фонд обороны!

Все, что имеет ценность на базаре, — сдавайте! Я от своей семьи десять тысяч рублей вношу!

Ему долго хлопали, выкрикивали поощрительные слова, среди которых чаще всего повторялось чуть подправленное русское: "Ай маладис!" Конечно, Юсуп-ага был молодец для своих восьми десятков лет, и я тоже аплодировала вместе со всеми и даже кричала что-то. Но тут предоставили слово мне, и язык мой моментально присох к гортани.

Не помню уж, что и говорила. Скорее мямлила, чем членораздельные слова произносила: о значении женского труда в колхозе, о самодисциплине, о варежках и носках, которые можно вязать ночью, при свете оджака. Под конец малость успокоилась и уже более внятно сказала, что лично я сдам все золотые и серебряные украшения, которые мама собрала для моей свадьбы. И других женщин призываю. Победим врага — новые украшения наживем, а коли нас победят, то рабыням ни подвески, ни кольца не нужны, хозяин отберет.

Мне хлопали еще шумнее, чем дедушке Юсуп-аге. Он сам крепко бил ладонью о ладонь, и звук был такой, словно доской по доске бьет. А я сидела вся красная, мокрая, как мышь, донельзя гордая своей первой "парламентской" речью. Казалось, все смотрят только на меня. Хотя смотрели, конечно, на выступающих, недостатка в которых не было — разговорился народ.

Самой последней попросила слово Найле. "В эти дни тяжелых испытаний, — сказала она, — каждый человек должен быть там, где от него самая большая польза для Родины. Я хороший врач, — сказала Найле, — могу спасать раненых на фронте и прошу поддержать заявление, которое я послала в военкомат".

Ее слова были такой неожиданностью, что люди даже не аплодировали. Кемал-ага вышел и пожал Найле руку.

— Так и запишем: "Единогласно одобрено общим собранием жителей села Ходжакуммет", — торжественно объявил он.

А Тойли сидел бледный и головы от красного стола не поднимал.

— Зайдешь домой? — спросила Айджемал после собрания.

Ночь была безлунная. Мы с трудом, держась друг за дружку, чтобы не упасть на ухабах, добрались до дома. Там я достала из сундучка мамины украшения и погрустила немножко, вспомнив прошлое. Айджемал принесла два массивных литых браслета с сердоликами и бирюзой.

— Отнеси сама, — попросила она, — мне рано на поле идти, не хочу от других сборщиц отставать.

Утром в сельсовете Кемал-ага велел мне вести строгий учет сдаваемого и обязательно указывать фамилии тех, кто сдает.

— Там, возле крыльца, две здоровенные овечки привязаны, — сказала я. — И мешок стоит. По-моему, с шерстью.

— Большой начинает, меньшой продолжает, шалтай-болтай, — живо отозвался Пошчи-почтальон. — Пиши, Алма, в первой строчке: "Кемал Байрамов — две овцы".

— А шерсть?

— Шерсть от щедрот хозяйки моей, — сказал Кемал-ага. — Давай-ка выкидывай из этого железного сундука всю дребедень бумажную, освобождай место для ценностей.

— Держи мою ценность! — Пошчи-почтальон извлек из своей сумки огромную — как ее только женщина носила! — серебряную подвеску. — Вот! Во вторую строчку меня пиши!

— Смотри-ка, сдержал слово! — подивился председатель, пряча в усах усмешку. — Я думал, нипочем жена твоя не уступит, так и придешь с пустыми руками.