Беркуты Каракумов (романы, повести)

— Что такое?! — всполошился Тойли, и галстук его сам собой поехал куда-то вбок. — Зачем ей в город?

— Сама расскажет по пути, — успокоил его Кемал-ага.

А Пошчи-почтальон поцокал языком и добавил:

— Думал, образованные люди все понятливые, а ты, шалтай-болтай, как с неба свалился! Что девушка Найле на собрании говорила, слышал? Слышал! Потому что ближе нас к ней сидел. Тогда зачем спрашиваешь попусту? Она теперь военный человек, не нам с тобой чета.

Найле уехала.

Вечером возле магазина я встретила Айджемал.

— Не обижайся, что не захожу, — сказала она, забыв поздороваться. — Работы невпроворот, со здоровьем плохо, свекры с дрючками сторожат, чтобы ночью не сбежала.

— Ничего, — ответила я, — забегай, если вырвешься, у меня тоже минутки свободной нет — то сельсовет, то школа, то комиссия.

— Забегу, — пообещала Айджемал, — поговорить есть о чем. Я такую штуку у свекра в потайной торбочке обнаружила — закачаешься. Сто лет будешь думать и не додумаешься, но порадуешься, когда узнаешь.

Это заинтересовало меня, я попросила:

— Расскажи сейчас.

— Времени в обрез. Потом зайду.

Она заметно подурнела, лицо ее шло некрасивыми темными пятнами, под платьем круглился животик. Не так явно, как мой, но сведущему человеку видно было. Я покосилась еще раз, и ревность как пчела ужалила: а что, если Тархан неправду сказал мне, чтобы лишних конфликтов избежать?

— Пойду я, — сказала Айджемал.

— Иди, — разрешила я, ни капельки не подозревая, что видимся с ней последний раз.

Через несколько дней у меня начались схватки. На двери нашего медпункта висел замок. Поэтому ухаживала за мной, вспомнив старое ремесло повитухи, Кейик-эдже — жена Пошчи-почтальона. Она гнала мужа подальше от дома, щадя мою стыдливость, но Пошчи все равно топтался поблизости и переживал.

Родился здоровый и на редкость спокойный бутуз. Мы назвали Еламаном[61], потому что и отец его шел фронтовой дорогой, и лучшая подруга моя на нее ступила.

Я радовалась, что обошлось благополучно; однако рано. То ли от избытка молока, которое Кейик-эдже категорически запретила мне сдаивать, то ли от простуды, у меня приключилась грудница. Встревоженная Кейик-эдже пыталась лечить ее по-своему: велела надевать на грудь торбочку с солью. К сожалению, дедовское средство не помогло, я расхворалась не на шутку, и Пошчи-почтальон отвез меня в районную больницу. Там я получила основательную нахлобучку от старенького, белого, как одуванчик, доктора, мне сделали срочную операцию.

Постепенно дело пошло на поправку, и я снова радовалась жизни, любуясь Еламанчиком. Одна лишь тучка чернела на моем небе, висела, солнышко перехватывала — свекор со свекровью. Когда к другим женщинам на свидание приходили или передачи вкусненькие приносили, я особенно остро ощущала свое одиночество. Детство, юность все чаще вспоминались. Правы, оказывается, были те, что причитали надо мной: при родных отце с матерью я шахиней жила, при чужих — бездомной сиротой стала. Ничего я такого запретного не делала, норов свой не проявляла, а вот поди ж ты, не ко двору пришлась мужниной родне. Да ладно бы только я! Даже на внука глянуть не пришли, каменные души!

И все-таки я не была одинока. Чаще других меня навещал Пошчи-почтальон. Каждый день заходил, когда за почтой приезжал. Правда, пускали его не всякий раз, но он мне через окошко улыбался и разные знаки руками делал: Еламанчика, мол, покажи. Показывала — самой приятно было похвастаться сыном. Раза два Кемал-ага с Тойли наведывались, тут я совсем именинницей ходила, павой, прямо раздувало меня от тщеславия, — еще бы, сам башлык приехал! А червячок сидел где-то в печенке и точил: "А старики не едут… а старики не едут…" Вредный такой червячок, въедливый, так бы и щелкнула его по макушке!..

Больше месяца провалялась я в больнице. С осложнениями разными. Однажды нянечка сообщила:

— Женщина тебя дожидается во дворе. Из Хаджикуммета. Может, та, которую ждешь?

Я так и подскочила.

— Молодая, старая?

— Скорее пожилая.

— Значит, все-таки свекровь!

Я кинулась за Еламанчиком. Все во мне ликовало и пело: признала-таки, вредина, и внука, и невестку!

Это была не свекровь, а Кейик-эдже. Она по-матерински обняла меня, расцеловала Еламанчика, разложила на скамейке платок с гостинцами.

— Каждый день вспоминала тебя, — говорила она, утирая глаза кончиком головного платка. — Хоть один разок в день да вспомню. Давно бы приехала, да сама знаешь, сколько дел в моей женской бригаде. А дорога не близкая да солончак по пути. В нем, говорят, во время дождей целый верблюд с вьюками утоп.

Она выложила мне целый хурджун сельских новостей, приберегая под конец самую трагическую. А я, ни о чем не подозревая, слушала и забавлялась с Еламанчиком, который гукал и пускал ртом пузыри. Ласково светило солнышко, свежо и хорошо было в большом больничном дворе, вроде бы не больница здесь, а парк для отдыха.

Долго говорила Кейик-эдже. Потом примолкла, повздыхала.

— Айджемал-то, бедняжка, умерла…

Я ушам своим не поверила.