Беркуты Каракумов (романы, повести)

— Правду говорят, девушка Алмагуль: "Дом с детьми — базар, без детей — могила". Опять буду бродить в одиночестве, с деревьями разговаривать буду. Очень у тебя воспитанные дети были. Я к ним привык, прямо как к своим абрикосам. Заходи при случае, навещай старика. Детям своим скажи: пусть не забывают, самым лучшим виноградом угощать буду…

Все прошло очень хорошо. Лишь Патьма-эдже принесла свою неизменную "ложку дегтя". Она притащилась ко мне в сельсовет с обидой: почему, дескать, ее не предупредили, что детей раздают по рукам. Она, мол, по закону требует свою долю.

Я стала объяснять, что сделать уже ничего невозможно. Не пойду же я отбирать у кого-то мальчика или девочку, чтобы передать Патьме-эдже! Да и зачем ей маленький ребенок?

— А ты себе зачем девочку взяла? — спросила она. — Вот ее и отдай мне, ходить никуда не придется…

Постепенно выяснилась причина ее настойчивости. Оказывается, у всех будут даровые батраки, а у нее, значит, нет?

Я разозлилась так, как никогда и жизни не злилась: кажется, брызни на меня — зашипит. Чуть в шею не вытолкала каргу старую! Но ее не так-то просто взять было. Она заорала, поминая мою родию до седьмого колена и грозя припомнить все грехи мои, особенно то, что я отказалась Баллы посодействовать, а он, бедняжка, на фронте сейчас мается.

— Почему Пошчи-увечный не сам в контору ходит, а хромого мальчика посылает? — наскакивала она на меня. — Почему, когда в лавку американские ботинки пришли, вы их между собой поделили? Мы что, из другого государства люди? Ишь как покраснела! У кого совесть чиста, тот не краснеет!..

Еле-еле выпроводила скандалистку.

— Не могли пораньше прийти! — набросилась я на Пошчи-почтальона. — Патьма-эдже чуть живьем меня не сожрала.

— Эта сожрет, — сочувственно подтвердил он. — Это такая, шалтай-болтай, что на зубы ей лучше не попадаться, она самого верблюда залягать может. Ну да не грусти, я тебе утешение принес.

Это было письмо от Тархана. У меня руки тряслись, пока я конверт вскрывала. Строчки письма были четкие, ровные, буквочка к буквочке — так в окопе не напишешь. И запах от бумаги исходил незнакомый и неприятный, чужой запах, тревожный.

— Ты не сопи, как простуженная овца, ты вслух читай, — приказал Пошчи-почтальон.

Я после родов была как своя в его доме, Кейик-эдже буквально заменила мне мать, и потому он имел право знать, что пишет Тархан. А Тархан писал, что находится на излечении в госпитале. Ранило его под Сталинградом в ногу. Рана не опасная, но затяжная, сустав задет. Далее следовали приветы. Имя Айджемал опять упомянуто не было. И снова сочувствие к бесцельно скомканной жизни шевельнулось во мне. Как будто добра ей хотели, а в действительности столкнула ее с дороги на обочину прихоть человеческая, измяла, протащила по земле, как старый санач[63],— ни себе радости, ни другим забавы.

— К старикам сама пойдешь? — спросил Пошчи. — Или мне поручишь передать? Они, как ни говори, родители, тоже все глаза проглядели. И Кепбан вон молчит. Отнесу, что ли?

— Сама пойду, — решила я, — а то опять разговоры начнутся.

Глава двенадцатая

Новый год был годом больших перемен. Главные из них — успехи наших войск, освободивших Харьков, Ростов, Северный Кавказ, разгромивших окруженную у Сталинграда немецкую группировку.

Как от выглянувшего из-за туч солнца светлеет темная земля, так озарились надеждой лица людей. Мы устроили настоящий той для наших маленьких ленинградцев, когда узнали о прорыве ленинградской блокады, и все ходили под впечатлением праздничного настроения. Даже старики бороды поглаживали, будто курбан-байрам[64]. А Тойли целую демонстрацию школьников затеял — у него пополнился штат учителей, было кому с плакатами и транспарантами возиться. Кстати, одна из новых учительниц — дочка Газак-аги, Шекер, — оказалась неплохим художником, очень ловко и быстро изображала ободранного и босоногого Гитлера с усиками.

Были и другие события, не столь радостные. Вспоминать о них тяжело даже спустя много лет, хотя вспомнить придется, ибо они — как слово в песне, которое, как известно, не выкинешь. Но рассказывать лучше по порядку.

Меня избрали делегатом на слет молодых женщин и девушек Туркменистана. Слет проходил в Ашхабаде. Светланка очень не хотела оставаться дома одна, куксилась, ходила за мной как ниткой привязанная и все канючила: "Возьми с собой!.. Ну что тебе стоит, мама! Возьми! Иль хоть Еламанчика оставь!.." Но его-то я не могла оставить, так как еще не отняла от груди.

Кто останется равнодушным, возвращаясь в места, где прошли его детство и юность? Разве без сердечного трепета ступишь с самолетного трапа на землю, что была и колыбелью твоей, и любовью твоей, и приютила тех, кто дал тебе жизнь?

Воспользовавшись первой же свободной минутой, я наняла фаэтон и поехала к тете Доре. Дома у них сидел один Илюшка. Обложенный тетрадями и книгами, он мужественно страдал, осиливая школьную премудрость. Я поздоровалась и спросила, где тетя Дора.