Беркуты Каракумов (романы, повести)

— Мама на работе, на швейной фабрике, — ответил он, глядя на меня без особого интереса, но доброжелательно, как на человека, который хоть временно избавил его от мук. Он фактически был племянником тети Доры. Но когда его родители разошлись и разъехались в разные стороны, бросив сына на произвол судьбы, он жил у тетки и называл ее "мамой".

— Какую ото ты книжку под столом прячешь? — спросила я.

— "Следопыта". У Карина на три дня выпросил, а мама за уроки гоняет, — доверительно признался он, присматриваясь.

— Не узнаешь меня, что ли, Илья?

— По-моему, узнаю, Аня, да?

Теперь он окончательно уверился, что уроки можно отложить, испустил воинственный клич ирокезов и заплясал вокруг меня. Еламанчик проснулся и смешно косил вниз глазенками, пытаясь рассмотреть, что ото там так шумит.

Мы с Илюшкой вдоволь наговорились, истопили ночь, напились чаю с невероятно вкусными сухариками — фирменным секретом тети Доры. Потом пришла она сама — и было все: объятия с поцелуями, угощения и воспоминания, воспоминания без конца. Расстроились мы, понятно, обо, дружно хлюпали носами, так же дружно хохотали, если вспоминалось веселое, она отчаянно жестикулировала и щедро осыпала меня пеплом самокрутки, а сообразительный Илюшка удрал из дому и почитывал где-то своего "Следопыта".

На слете я не выступала, но слушала, что говорят другие. В принципе речь шла о том, чтобы активнее использовать женскую молодежь на ответственных постах и должностях. Называли много имен девушек — трактористок, комбайнерок, шоферов. Нашу область поругали немножко за невыполнение плана подготовки женщин-трактористок.

Ашхабад проводил нас на удивление солнечной и теплой погодой. Тетя Дора сказала: "При малейшей возможности перебирайся сюда. С твоими данными мы тебе быстро работу подберем".

В Ташаузе было зябко, сыпал мелкий мокрый снег. Хорошо еще, что наши сельские за семенами хлопчатника приехали. С ними я и добралась до села, едва не простудив Еламанчика.

Говорят, предчувствие свойственно женщинам. Но я, честное слово, ничего не предчувствовала, когда по пути в сельсовет заглянула. Просто так заглянула, по привычке, не смогла мимо пройти. Меня встретили хмурые лица Кемал-аги, Пошчи-почтальона и Тойли. На мое приветствие едва ответили. Я увидела продолговатую бумажку на столе и сразу поняла: похоронка! На кого?

— Погиб Кепбан, — сказал мне Тойли. И быстро подставил табуретку. Потому что я могла на пол сесть: ноги подкосились.

Одновременно с похоронкой пришло письмо от Баллы, адресованное не Патьме-эдже, а Кандым-аге, и потому председатель велел прочитать его, тем более что оно намокло от снега и расклеилось само. Баллы писал:

"…Мы с Кепбаном лежали в одном окопе и дали клятву сообщить домой, если с одним из нас что-нибудь случится. Потом пошли в атаку. Мы бежали рядом, а по нас очень сильно стреляли из автоматов и минометов. Все бойцы залегли, командир роты кричал и ругался, из нагана стрелял, но никто головы поднять не мог. Тогда Кепбан сказал мне: "Я встану и пойду вперед, потому что мне стыдно". — "Тебя сразу убьют, — уговаривал я, — пусть все побегут, тогда и мы вместе со всеми". Но он не послушался. "Меня всю жизнь будет совесть мучить, — сказал он. — Я жить не смогу, считая себя трусом. Как я любимой девушке в глаза посмотрю?" Чтобы оттянуть время, я спросил, кто его любимая девушка. Он ответил: "Айджемал! Ей передашь мой привет!" — поднялся в полный рост и закричал: "Ура!" Мы тоже закричали и побежали за ним. Но он бежал первым, и пуля досталась ему, хотя я всего на полшага отставал. Лучше бы меня убило, чем его! У меня хоть девушки нет…"

Я слушала и безмолвно плакала, а в сознании болью билось: "Бедная Айджемал, вот и ты наконец дождалась своего привета… Когда-то соседка говорила мне, что, покидая здешний мир, мы во мгновение ока догоняем тех, кто ушел отсюда семь тысяч лет назад. Наверно, твой Кепбан уже догнал тебя, теперь вам хорошо вдвоем, никто вас больше не разлучит…"

Во дворе свекра бурлили два котла — готовилась поминальная трапеза. Из дома доносились стенания женщин и жалобные причитания свекрови. Вся одежда Кепбана была вывернута наизнанку и развешана на вбитых в стену гвоздях — так требовал древний обычай.

Я потихоньку подсела к женщинам. Они кончили плакать и стали вспоминать покойного — вспоминали только хорошее, чтобы Кепбан не тревожился на своей сумеречной дороге "в никуда". В комнату зашли еще две старухи, и женщины снова заголосили. А за окном сгущалась тьма, и капли дождя тяжело ударяли в стекла и ползли разводами, похожими на следы слез…

Не успела еще притупиться острота потери, как однажды в контору ворвался Володя, громко крича:

— Тетя Аня!.. Тетя Аня!..

— Что там еще? — прошептала я мертвыми губами, они совершенно не повиновались. — Что там?..

У меня не было сил встать, хотя я отчаянно цеплялась за крышку стола. И лицо, наверно, нехорошее было, потому что Володя заторопился: