Беркуты Каракумов (романы, повести)

— Можно сказать, были. — Пошчи снова демонстративно осмотрел руку. — Джунаид-хан, он похлеще твоего фашиста, весь народ проклинал его, кровопийцу. Наш эскадрон возле колодца Дамла биваком стоял. Окружили нас джунаидовские головорезы. "Валла!" — кричат. "Сдавайся!" — кричат. "Уходите!" — кричат. А сами маузерами и саблями размахивают. Ух, страшно! Им, понимаешь, вода нужна, кони падают, а колодец — у нас. Крепко мы дрались тогда. Сдаваться нельзя было — все равно зарежут, поиздевавшись. Уходить некуда — кони наши пристали, в песках нас враги догонят и порубят. Да и нельзя было уходить: колодец-то наш. Вот тогда и ранило меня. Много раненых и убитых было, а выстояли мы.

Володя слушал с горящими глазами. Я тоже слушала. В общем рассказ был правдив, лишь чуточку Пошчи привирал. Изувечили его руку не джунаидовцы, а волки, от которых он, будучи чабаном, отбивал отару. Дрались они вдвоем с подпаском против целой стаи. Вряд ли остались бы в живых, не подоспей на помощь люди из случайно проходившего неподалеку каравана. Пошчи почему-то считал зазорным рассказывать об этой истории и, когда спрашивали о руке, вспоминал колодец Дамбала. Он, по-моему, уже и сам верил, что именно там его ранили.

— Дядя Буденный идет, — сказал Володя.

Кемал-ага и в самом деле своими пышными усами походил издали на легендарного командира Первой Конной армии. Мужественный, подтянутый, бравый, хоть сейчас в седло и — "Сабли во-он!". Лишь немногие знали, что дышит он только половинкой единственного легкого и что почки у него отбиты — результат плена у басмачей во время коллективизации.

— Чему улыбаешься, почта? — осведомился он, подходя и присаживаясь рядом с нами.

— В новое обличье тебя дети произвели, — ответил Пошчи-почтальон.

— Докладывай, что за обличье.

Володя покраснел, укоризненно воскликнул:

— Ну, дядя Паша!..

И торопливо захромал прочь. Он, когда спешил, заметно еще прихрамывал, плохо кость срасталась.

Выслушав Пошчи-почтальона, Кемал-ага сказал:

— Был бы счастлив, доведись послужить народу, как Семен Михаилович. Я ведь служил под его началом. Мало, правда. Эх, друзья, так устаю я последнее время — прямо поясница переламывается!

— Стареешь, — определил Пошчи-почтальон. — Вот чай, пей и набирайся сил. Гляди, как ленинградцы наши от чая ожили: бегают, прыгают козлятами, даже смеются.

— Это, ровесник, не только от чая, — возразил Кемал-ага.

А я подумала: "Сейчас он в хорошем настроении от своего выигрышного танка, сейчас я у него попрошу. Вряд ли ответит, что ты, мол, молодая, своих еще дюжину нарожаешь…"

— Кемал-ага, сколько времени дети отдыхать у нас будут? — спросила я, начиная свою атаку.

— Считай, нисколько, — ответил он, прихлебывая из пиалы и отдуваясь. — Подкормили мы их малость, выправили, на ноги, можно сказать, поставили. Теперь им дорога лежит в детдом — может, в райцентре, может, в Ташаузе.

— Не всем в детдом, не всем! — закричал Пошчи-почтальон. — Одного себе забираю! Усыновлю! Нельзя, что ли? Закон дозволяет, я закон знаю!

Кемал-ага почесал затылок, усмехнулся виновато.

— Такая же мыслишка, признаться, и у меня была. Дочерей — целых три, а сына — ни одного. Разве это порядок? Я беру….

— Только не Володю! — опередил его Пошчи-почтальон. — Володю мы с Кейик давно присмотрели. Ее идея, между прочим.

— Не волнуйся, — успокоил его Кемал-ага. — Я Мишу попрошу, чтобы он ко мне жить перешел, безрукого…

Миша был не совсем безруким, просто не действовала у него левая рука из-за перебитого нерва. Старичок одуванчик из районной больницы ничего сделать не мог, лишь плечами пожимал: ждите или ищите талантливого нейрохирурга.

— Возьму Мишу, — повторил Кемал-ага.

Я не осмелилась сказать о Светланке, лишь проговорила:

— Надо людей оповестить. Может, еще кто свое желание выскажет.

— Правильно! — одобрил Пошчи.

— Оповещай, — разрешил и Кемал-ага. — Что мы, в самом деле… У бога подкидыши, что ли? Три десятка ребят не воспитаем? Воспитаем! Вот вернутся с учительских курсов наши девушки — заработает школа в полную силу… Погоди, Алма, сам оповещу людей. В первую очередь надо тем сказать, у кого дети не только кров, но и ласку родительскую обретут. Дело тонкое, душевное — не отару на базар гоним.

Детей разобрали моментально. Даже недовольство возникло, что кому-то желающему не достался новый член семьи. Дети все опять были собранными, напряженными, как в первый день приезда. Вслух никто из них не возражал, но видно было, что им не по себе, что лучше бы все осталось как есть…

Я мысленно успокаивала их — целую речь в уме произнесла. А Светланка глаз с меня не спускала — страдающих, жаждущих глаз маленького звереныша. И наконец не выдержала:

— Тетя Аня, можно, я около Еламанчика останусь?

— Теперь ты все время с ним будешь! — сказала я и крепко расцеловала ее.

Она долго не могла расцепить ручонки на моей шее. Я слышала, как гулко и часто бьется ее сердце, и у меня невольно пощипывало глаза.

Сад опустел. Как покинутое кочевье был участок, где целых три месяца жили наши гости. Грустно смотрел на него старый садовник Газак-ага.