Берлин, Александрплац

Он пристает с расспросами, она молчит. Затем берет себя в руки: «Аборта я ни за что не сделаю. Тут уж Герберт хоть тресни». – «А разве он говорил что-нибудь в таком роде?» Мысль мгновенно перескакивает за тридевять земель. «Нет. Он думает, что это от него. Но я ребенка не отдам». – «Хорошо, Ева; я буду крестным». – «Ну вот, настроение у тебя и лучше, Франц». – «Это потому, что меня не так-то легко свалить с ног. А теперь и ты развеселись, Ева. Неужели же я не знаю своей Мици? Она у меня под трамвай не попадет, вся эта история должна в скором времени выясниться». – «В добрый час будь сказано. Ну, до свиданья, Францекен». – «А поцеловать?» – «Как я рада, что ты повеселел, Франц».

У нас есть ноги, у нас есть зубы, у нас есть глаза, у нас есть руки, пусть-ка кто-нибудь сунется нас укусить, или укусить Франца, пусть-ка сунется! У него есть рука, у него две ноги, у него крепкие мускулы, он все расколошматит. Пусть-ка попробуют сунуться к Францу, он ведь не мокрая курица. Что бы ни было у нас позади, что бы ни было у нас впереди – пусть только сунется, а мы в ответ выпьем рюмочку, вторую, третью, девятую.

У нас нет ног, увы, у нас нет зубов, у нас нет глаз, у нас нет рук, всякий может сунуться кому не лень, может укусить Франца, ведь он же мокрая курица, увы, он не умеет постоять за себя, он умеет только пить.

«Я должна что-нибудь предпринять, Герберт, не могу больше на это смотреть». – «Что же ты хочешь предпринять, Ева?» – «Не могу я больше на это смотреть, сидит себе человек, ничего не замечает и только твердит, что она вернется, а я каждый день просматриваю газеты, нет ли в них чего. Ты-то ничего не слыхал?» – «Нет». – «А ты не мог бы поразузнать, не слыхал ли кто чего?» – «Это же все чушь, что ты говоришь, Ева. Мерещатся тебе всякие страхи, а для меня дело ясное. Что, в сущности, случилось? Девчонка его бросила. Подумаешь! Не лезть же теперь на стену. Небось найдет другую подружку». – «Если б что-нибудь случилось со мной, ты бы тоже так говорил?» – «Типун тебе на язык! Но раз она такая». – «Никакая она не такая. Ведь я же сама ее для него выбрала. Знаешь, я уж и в морге была, искала ее там, вот увидишь, Герберт, с ней что-нибудь стряслось. Горе с этим Францем. Рок над ним такой, что ли? Значит, ты так-таки ничего не слыхал?» – «Да ты про что?» – «Ну, ведь другой раз бывает, что у вас в союзе что-нибудь да и расскажут. Может быть, ее видели? Не могла же она пропасть бесследно. Я, коли она скоро не отыщется, пойду и заявлю в полицию». – «Вот, вот! Так и сделай!» – «Не смейся, так и сделаю. Я должна ее разыскать, Герберт, тут что-нибудь не то, она не по своей воле исчезла, она не ушла бы таким манером от меня и от Франца тоже. А тот сидит себе и в ус не дует». – «Брось чепуху молоть, уши вянут, а теперь пойдем-ка мы с тобой, Ева, в кино».

В кино они смотрят картину.

Когда, в 3-м действии, благородного кавалера убивает бандит, Ева испускает вздох. И в ту минуту, как Герберт оглядывается на нее, она соскальзывает с сиденья и, нате вам, лишается чувств. Потом они в молчании идут под ручку по улицам. Герберт поражается: «Вот-то обрадуется твой старик, если ты правда в положении». – «А тот ведь его застрелил, ты видел, Герберт?» – «Это же только так, нарочно подстроено, ты не обратила внимания. Да ты и сейчас еще вся дрожишь». – «Ты должен что-нибудь сделать, Герберт, так больше продолжаться не может». – «Тебе надо уехать отсюда, скажи своему старику, что ты больна». – «Я не про то. Ты должен что-нибудь предпринять. Сделай же что-нибудь, Герберт, ведь ты помог Францу в тот раз, когда у него была эта история с рукой, сделай же что-нибудь и теперь. Я тебя так прошу». – «Да не могу я, Ева. Что такое я, по-твоему, должен сделать?» Она горько плачет. Приходится усадить ее в автомобиль.

Францу не надо идти попрошайничать, Ева дает ему денег сколько может, от Пумса он тоже получил некоторую сумму, на конец сентября у них опять намечено дельце. В конце сентября снова появляется жестянщик Маттер. Он был за границей, на монтаже или что-то в этом роде. Францу он при встрече рассказывает, что ездил за границу лечиться, легкие не в порядке. Выглядит он скверно и как будто совсем не поправился. Франц говорит ему, что Мици, которую он, кажется, знал, ушла от него, но только не надо об этом судачить, потому что есть люди, которые смеются до упаду, когда человека бросает его любовница. «Так что ни слова Рейнхольду, с ним у меня в прежнее время были кой-какие неприятности из-за женщин, и он себе живот надорвал бы со смеху, если б узнал такую вещь. Другой, – с улыбкой продолжает Франц, – у меня тоже еще нет, да я и не хочу». На лбу и вокруг рта у него скорбные складки. Но он гордо закидывает назад голову, и губы у него плотно сжаты.