Берлин, Александрплац

И – вон из шалаша. Шляпа осталась там. Еще изобьет, пожалуй, надо бежать. И вот уже – он не успел еще подняться – она кричит, кричит: Франц, Франц! – и бежит со всех ног. Тогда он вскакивает, выбегает и в два прыжка догоняет ее, он в рубашке. Оба падают около дерева, лежат. Она бьется, а он наваливается на нее, зажимает ей рот: «Ах, ты кричать? У, стерва, кричать? Зачем кричишь, разве я тебе что-нибудь сделал? Замолчи, слышишь? Он-то тебе намедни кости не все переломал, а у меня будет другой разговор». Он отнимает руку от ее рта. «Не буду кричать». – «Ага, то-то же. А теперь изволь встать, вернуться и забрать свою шляпу. Я женщин не насилую. За всю свою жизнь ни разу этого не делал. Но только не вводи меня в раж. Вот сюда, сюда».

Он идет следом за нею.

«И нечего тебе задаваться со своим Францем, слышишь, хоть ты и его маруха». – «Ну, теперь я ухожу». – «Что значит „ухожу“? Ополоумела, что ли, не видишь, с кем говоришь? Так ты можешь говорить со своим олухом, понимаешь?» – «Я… я не знаю, что же мне делать?» – «Войти в шалаш и быть паинькой».

Когда хотят зарезать теленочка, ему накидывают на шею петлю и ведут его на бойню, там его берут, кладут на скамью и прикручивают к ней веревкой.

Они подходят к шалашу. Рейнхольд приказывает: «Ложись!» – «Я?» – «Посмей только пикнуть! Детка, я тебя очень люблю, иначе я бы не приехал сюда, но я тебе говорю: хоть ты и его маруха, все-таки ты еще не графиня. Советую тебе со мной не бузить. Знаешь, от такой бузы еще никому не поздоровилось. Будь то мужчина, или женщина, или ребенок, тут я никаких шуток не выношу. Можешь при случае справиться у своего кота. Он тебе кое-что расскажет, если только не постесняется. Да и от меня ты это можешь услышать. Тебе-то я могу рассказать, чтобы ты знала, что он за человек. И что тебя ждет, если ты задумаешь что-нибудь против меня. Ему тоже однажды захотелось сделать так, как он задумал в своей дурацкой башке. Может быть, он даже хотел выдать нас. Ему пришлось, понимаешь, стремить в одном месте, где мы работали. А он говорит, что не будет, потому как он порядочный человек и на такие штуки не согласен. Я ему говорю, нет, поедешь. Ему приходится сесть в автомобиль, но я еще не знаю, что мне с ним делать, у него всегда была такая паршивая манера хвастаться, ну, погоди, за нами гонится другая машина, эй, думаю, берегись, парень, со своим хвастовством и разыгрыванием порядочного человека. И – турк его из автомобиля! Теперь ты знаешь, где его рука».

Руки как лед, ноги как лед, вот, значит, кто. «А теперь ложись и будь ласкова, как полагается». Да ведь это же – убийца! «Подлец, негодяй, подлец!» – «Ага! Видишь? Ну, кричи, кричи!» Он сияет: «А подчиниться тебе все-таки придется». Она ревет, плачет: «Подлец ты, ты хотел его убить, ты его искалечил, а теперь и меня хочешь взять, поганый?» – «Да, хочу». – «Негодяй, мерзавец, я тебе в рожу плюну». Он зажимает ей рот. «Ну-ка, попробуй теперь». Она вся посинела, рвется из его рук. «Помогите, убивают, Франц, Францекен, помоги!»

Всему свое время, всему! Время – погубить и исцелить, сломать и построить, разорвать и зашить, всему свое время. Она бросается к выходу, хочет спастись. Они борются в шалаше. Франц, помоги.

Погоди, с тобой-то мы еще справимся, а твоему Францу устроим такой сюрприз, что ему на целую неделю хватит. «Я хочу прочь отсюда». – «Хоти, хоти! Мало ли кто чего хочет!»

Он упирается коленом ей в спину, его руки сжимают ей горло, большие пальцы упираются в затылок, и вот ее тело сводит, судорога сводит ее тело. Время родиться и умереть[648], родиться и умереть, каждому свое.

Убийца, говоришь, а сама заманила меня сюда и думаешь водить за нос? Брось эти штучки, плохо ты, значит, знаешь Рейнхольда.

Насилие, насилие, это жнец, которому высшая власть дана. Пусти меня, пусти. Она еще бьется, брыкается, трепыхается. Ничего, мы ее успокоим, а потом пусть хоть собаки съедят то, что от нее останется.

А тело ее все сводит, сводит ее тело, Мицино тело. Убийца, говоришь, ладно, мы тебе покажем убийцу, это тебя, верно, твой милый Франц подучил.

Затем животному наносят деревянной дубиной удар по затылку и ножом вскрывают с обеих сторон шейные артерии. Кровь выпускают в металлический чан.

Уже восемь часов, в лесу начинает смеркаться. Деревья гнутся, качаются. Ух, тяжелая была работа! Что, говорит она еще что-нибудь? Нет, не пикнет больше, стерва. Вот что получается, когда съездишь за город с такой сволочью.

Забросать ее валежником, носовой платок – на ближайшее дерево, чтоб сразу найти, ну, с этим покончено, где же Карл, надо притащить его сюда. Час с лишним спустя – обратно с Карлом, эх и размазня же этот человек, весь трясется, ноги подкашиваются, извольте с такими новичками работать. Совсем уже стемнело, они ищут с карманными фонариками, ага, вот и носовой платок. Захватили с собой лопаты. Труп зарывают в яму, засыпают песком, заваливают хворостом, как бы только не оставить следов сапог, надо их замести, ну, Карл, возьми себя в руки, а то похоже, будто ты и сам мертвец.