Берлин, Александрплац

«Ах, как я, право, рада, Рейнхольд, что мы опять в Фрейенвальде. Помните, на днях, было ведь очень мило, не правда ли, было чудесно?» – «Только уж очень скоро все кончилось, фрейлейн. Вы, наверно, устали, я к вам постучал, но вы не открыли». – «Да, это от воздуха и потом от езды на автомобиле, и вообще». – «Ну а разве это не было тоже очень мило?» – «Конечно, а про что вы говорите?» – «Я только хочу сказать, когда вот так гуляешь. Да еще с такой красивой барышней». – «Красивой барышней? Полноте! Ведь вот я же не говорю: с красивым кавалером». – «Вообще, что вы со мной гуляете». – «Что ж в этом такого?» – «Ну, я думаю, во мне нет ничего особенного. И вот то, что вы все-таки со мной гуляете, фрейлейн, меня действительно ужасно радует». Ах, душка! «А разве у вас нет подруги?» – «Подруги? Кто только не называет себя нынче подругой». – «Ого!» – «А то как же? Всяко, знаете, бывает. Об этом вы, фрейлейн, даже не можете судить. Вот у вас есть друг, человек солидный, и он что-то для вас делает. А барышни только желают веселиться, а чтобы для души – так этого у них нет». – «Однако не везет вам». – «Вот видите, фрейлейн, отсюда и происходят такие дела… ну да, с этим обменом женщинами. Но ведь вы ничего не хотите об этом слышать». – «Нет, расскажите. Как же это у вас было?» – «Это я могу вам в точности рассказать, и теперь вы меня поймете. Разве вы, например, могли бы держать при себе несколько месяцев или хотя бы недель женщину, совсем нестоящую женщину? А? Которая, может быть, треплется или вообще нестоящая, ничего не умеет делать, во все суется или, может быть, пьющая?» – «Да, это противно». – «Видите, Мици, как раз так и было со мной. И со всяким может случиться. Все это только одна шушера, последний сорт, дрянь. Будто прямо с помойки. Согласились бы вы быть женатым на такой? Я – ни на час. Ну и вот, терпишь это, терпишь неделю, другую, месяц, а потом видишь, что дело не идет, и подруге приходится уходить, а я опять сижу на бобах. Нет, хорошего в этом мало. А зато здесь – прелестно!» – «Ну, маленькое разнообразие тут, верно, тоже играет роль?» – «Что вы хотите этим сказать, Мици?» – смеется Рейнхольд. «Да, да, иной раз хочется чего-нибудь новенького, а?» – «Почему бы нет? В чем дело? Мы, с позволения сказать, тоже люди».

Они смеются, идут под ручку, первое сентября. Деревья не перестают напевать. Теперь это целая длинная проповедь.

Всему, всему свое время, и всякому начинанию на земле свой час, и всякому свой год, чтоб родиться и умереть, посадить и истребить то, что посажено, всему, всему свое время, чтоб погубить и исцелить, сломать и построить, потерять и найти, свое время, чтоб сохранить и бросить, свое время, чтоб разорвать и зашить, молчать и говорить. Всему свое время. Поэтому я и заметил, что нет ничего лучше, как веселиться[645]. Лучше, как веселиться. Веселиться, давайте веселиться. Нет ничего лучше под солнцем, как смеяться и веселиться[646].

Рейнхольд ведет Мици под руку, слева от нее. Какая у него сильная рука. «Знаете, Мици, собственно говоря, я все никак не решался пригласить вас, после того случая – помните?» Затем они идут с полчаса и мало разговаривают. Опасно так долго идти и не говорить. И ощущать его правую руку.

Куда бы мне эту милашку посадить? Это совсем особая марка, и, пожалуй, я приберегу эту девчонку на потом, надо же насладиться, а не то затащу ее, пожалуй, в гостиницу, и в эту ночь, в эту ночь, когда месяц не спит. «У вас рука в рубцах и татуирована, грудь тоже?» – «Так точно. Хотите посмотреть?» – «Для чего вы татуируетесь?» – «Смотря по тому где, фрейлейн?» Мици хихикает, качается на его руке: «Уж могу себе представить, у меня вот тоже был один, еще до Франца, так чего-чего он на себе не нарисовал, прямо и сказать нельзя». – «Да, хоть оно и больно, но зато красиво. Хотите взглянуть, фрейлейн?» Он отпускает ее руку, быстро расстегивает рубашку на груди, показывает – вот! Там наковальня, а кругом лавровый венок[647]. «Ну хорошо, закройтесь, Рейнхольд». – «Да ты гляди, не бойся». Ах, это пламя в нем, эта слепая страсть, он хватает ее голову, прижимает к груди: «Целуй, ты, целуй, целуй, вот тут!» Она не целует, голова ее остается там, сдавленная его руками: «Пустите меня, слышите?» Он отпускает ее: «Чего ломаешься». – «Я ухожу». Вот стерва, погоди, я тебя еще возьму за горло, как эта паскуда смеет так со мной разговаривать. Рейнхольд застегивает рубашку. Погоди, я до тебя еще доберусь, ишь, фасонится, терпение, брат, терпение. Я же тебе ничего не сделал, видишь, застегиваюсь. Так! А мужчин ты, я думаю, на своем веку уж видала.

Чего я, собственно, связалась с этим типом, вон, всю прическу мне растрепал, это же настоящий хулиган, я ухожу, будет с меня. Погоди, погоди, всему свое время. Всему, всему.