Берлин, Александрплац

Чемодан, в котором лежала Мици, раскрыт. Она была дочерью трамвайного кондуктора в Бернау. Их было трое детей в семье, ее мать бросила мужа и уехала, почему – неизвестно. Мици осталась одна со всем хозяйством на руках. По вечерам она иногда ездила в Берлин и ходила на танцульки, к Лестману[672] или напротив; несколько раз ее брали в гостиницу, потом уж было поздно возвращаться домой, и она ночевала в Берлине, тогда она и познакомилась с Евой, так оно и пошло. Они были зарегистрированы в участке у Штеттинского вокзала. Для Мици, которая сперва именовала себя Соней, началась приятная жизнь, у нее было много знакомых и немало друзей, но потом она вступила в постоянную связь с одним, это был сильный человек, одноручка, которого Мици полюбила с первого взгляда и любила до самого своего конца. Плохой это оказался конец, печальный, тот, что был Мици уготован. За что, за что, что она такое сделала? Она приехала из Бернау в водоворот Берлина, не была невинна, разумеется, но была полна искренней, неугасимой любви к тому, кто стал ей мужем и кого она пестовала, как дитя малое. И ее раздавили, потому что она случайно оказалась тут, рядом с этим человеком, такова жизнь, и трудно ее понять. Мици поехала в Фрейенвальде, чтоб защитить своего друга, при этом ее задушили, удавили, вычеркнули из списка живых, истребили, такова жизнь.

А затем делают слепок с ее шеи и лица, и Мици является уже только вещественным доказательством в уголовном деле, явлением технического порядка, вроде проведения телефонного кабеля, вот до чего она сошла на нет. С нее делают слепок и раскрашивают его в натуральные цвета, получается бюст из какого-то материала, как будто целлулоида[673], как две капли воды похожий на Мици. И вот эта вторая Мици, вернее ее лицо и шея, стоит в шкафу, где хранятся вещественные доказательства, ах, пойдем же, пойдем, мы скоро будем дома, Ашингер, ты должен меня утешить, я – твоя. А она стоит под стеклом, и лицо ее убито, ее сердце убито, ее лоно убито, ее улыбка убита, ты должен меня утешить, ах, приди же.

И обратился я вспять, и узрел всю неправду, творимую на земле [674]

Франц, почему ты вздыхаешь, Францекен, почему Еве все время приходится наведываться к тебе и спрашивать, о чем ты думаешь, и не получать ответа и так и уходить без ответа, почему ты такой удрученный, почему весь как-то съежился и делаешь только маленькие, крохотные шажки? Ты же знаешь жизнь, ты же ведь не с луны свалился, у тебя есть нюх на многое, и ты мог бы кое-что заметить. Ты ничего не видишь, ничего не слышишь, но ты что-то чуешь, ты только не дерзаешь обратить на это свой взор, скашиваешь глаза в сторону, но и не обращаешься в бегство – для этого ты слишком решительный человек, ты не трус, ты стиснул зубы, но не знаешь, что из всего этого выйдет и можешь ли ты взвалить на себя такое бремя, достаточно ли сильны твои плечи, чтоб выдержать эту тяжесть.

А сколь много страдал Иов, муж из земли Уц, пока не испытал всего, пока ничто уж не могло на него обрушиться. Напали на его волов и ослиц савеяне и взяли их, а отроков поразили острием меча, огонь Божий пал с неба и опалил его овец и отроков и пожрал их, халдеи взяли его верблюдов, а отроков поразили острием меча, сыновья его и дочери его ели и вино пили в доме первородного брата своего, и вот большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и все они умерли.

Это было уже много, но все еще недостаточно. Иов разодрал верхнюю одежду свою, искусал руки свои, остриг голову свою, посыпал ее прахом. Но и этого было еще мало. Проказою лютою поражен был Иов, от подошв и по самое темя был покрыт он струпьями, и сидел в пепле и навозе и весь гноился, и взял он черепицу и скоблил себя ею.

И явились друзья его, Елифаз феманитянин, Вилдад савхеянин и Софар наамитянин, и увидели его таким, они прибыли издалека, чтоб утешить его, и возвысили голос свой, и зарыдали, и не узнали Иова, ибо так жестоко поражен был Иов, у которого было семь сыновей и три дочери, 7000 овец, 3000 верблюдов, 500 пар волов, 500 ослиц и весьма много прислуги[675].