Берлин, Александрплац

Карл в камере так и пышет злобой. На свидание к нему приходит шурин, брат его бывшей жены, с которым он остался в очень хороших отношениях. Через него он получает адвоката, настаивает на том, чтоб тот был опытный специалист по уголовным делам. Этого адвоката, малость попытав его, насколько тот понимает толк в юридических тонкостях, он спрашивает, что полагается за содействие при погребении трупа? «Как так? Что такое?» – «Ну, если найдешь человека, который уже мертв, и закопаешь его?» – «Может быть, такого, которого вы хотели скрыть, который был застрелен полицией, или что-нибудь в этом роде?» – «М-да, во всяком случае, такого, которого не сам убил, но все-таки не хочешь, чтоб его нашли. Что полагается за это по закону?» – «Что ж, вы этого убитого знали, вы ожидали какую-нибудь выгоду от того, что вы его закопали?» – «Выгоды никакой, просто так, по дружбе, для оказания помощи, потому что труп лежит, мертвец, а не хотелось бы, чтоб его обнаружили». – «Чтобы кто обнаружил? Полиция? Собственно говоря, тут только сокрытие находки. Но при каких обстоятельствах этот человек погиб?» – «Не знаю. Меня при этом не было. Я же только для примера спрашиваю, по чужому делу. Я и не помогал даже. Даже и не знал ничего, ровно ничего. Лежит человек, мертвый. И вот говорят: давай закопаем его». – «Кто же вам это говорит?» – «Чтоб закопать? Да все равно кто. Я только хочу знать, что мне за это может быть? Совершил ли я какое преступление, если помог закапывать?» – «Постойте, постойте. Так, как вы мне рассказывали, это, собственно, не есть преступление, или, во всяком случае, не тяжкое. Конечно, если вы совершенно непричастны к самому убийству и не заинтересованы в нем. Но почему же вы тогда помогали?» – «Я же говорю, что я только помогал закапывать, по дружбе, ну да это все равно, во всяком случае в убийстве я не принимал никакого участия, и у меня не было никакого интересу в том, найдут труп или нет». – «Что ж, человек был убит по приговору тайного трибунала из своих же?» – «Предположим, что так». – «Послушайте, держитесь вы подальше от таких дел. Я, собственно, все еще не понимаю, куда вы гнете?» – «Ну, большое вам спасибо, господин защитник, то, что мне надо было узнать, я теперь знаю». – «Может быть, вы мне объясните подробнее?» – «Надо будет подумать».

Всю ночь после этого Карлушка-жестянщик ворочается на койке и никак не может заснуть, все только думает, злобится: Самый я что ни на есть дуралей на свете, хотел пришить Рейнхольда к делу, а теперь он, наверно, почуял неладное и дал тягу, ищи теперь ветра в поле. Дурак я, дурак. Этакий он подлец, бродяга, сделал на меня накатку, но погоди, я до тебя еще доберусь.

Карлу кажется, что ночь тянется бесконечно, когда же наконец первый звонок? Была не была, все одно, за простую помощь при закапывании ничего не припаяют, а если и дадут пару месяцев, то того закатают на всю жизнь, а то и вовсе у него луковку снимут. Когда же явится этот несчастный следователь, который теперь час, а Рейнхольд, пожалуй, тем временем сидит уже в поезде и подъезжает к границе. Такого негодяя еще земля не носила, а Биберкопф с ним дружит, чем же он теперь жить будет с одной-то рукой, инвалидам войны тоже, поди, не сладко приходится.

Затем в паноптикуме, именуемом тюрьмою, пробуждается жизнь, Карл, не теряя времени, вывешивает сигнал, и в одиннадцать часов он уже у следователя. Тот строит недовольное лицо. «Однако злы же вы на Рейнхольда. Второй донос на него делаете. Как бы вам самому не влопаться, милейший!» Но Карл дает такие точные показания, что сразу после обеда берут машину, туда садятся сам следователь, два дюжих полицейских и между ними Карл со связанными руками. Ну, поехали, в Фрейенвальде.

Вот они едут по тем же дорогам. Хорошо ехать. Проклятье, знать бы только, как выбраться из этого автомобиля. Сволочи, связали руки, ничего не поделаешь. Револьверы у них тоже есть. Так что ничего не поделаешь, ровно ничего. Едут, едут, шоссе летит им навстречу. Сто восемьдесят дней подарю я тебе, Мици, у меня на коленях, какая милая девушка, а этот негодяй, этот Рейнхольд, шагает по трупам, ну погоди, брат. Ах, еще бы разок увидеть Мици, я укушу тебе язык, вот умела целоваться-то, куда ехать, направо или налево, мне все равно, милая, милая девушка.

Затем идут по холму, в лес.

Хорошо в Фрейенвальде, это – курорт, маленький курорт. Дорожки в саду кургауза аккуратно посыпаны желтым гравием, вон там, в стороне, ресторан с террасой, где мы тогда втроем сидели. Ах, в Швейцарии, в Тироле, хорошо там и привольно; ах, в Тироле, ах, в Тироле молоко из-под коровы, а в Швейцарии – высокие горы[667]. Потом тот пошел с нею в лес, а я за какие-то паршивые сотняжки остался на бобах, продал бедную девчонку этому мерзавцу, и вот теперь из-за него еще и сижу.