Берлинская жара

— Да-да, именно. Меня допустили до обслуживания ученых из этих вот учреждений решением сводной комиссии департамента минздрава и третьего управления РСХА. Я работаю официально. Но, конечно, отношения часто выходят за рамки… Что вас интересует, господин Хартман?

— Кто? Риль, Дибнер? Кто?

— В основном это пожилая профессура: Кеплер, Айсхоф, — с воспаленным рвением поведал Зееблатт. — Есть двое сравнительно молодых с осложнением после трипперной болезни. Дибнера я консультировал, но вмешательства не потребовалось, и я с ним больше не общался. Вы же не станете меня губить, господин Хартман?

— Доводилось ли вам говорить с кем-то из них о новом оружии, имеющем в своей основе управляемую цепную реакцию?

— Конечно… то есть… а как же? Об этом все говорят. Чудо-оружие… и прочее.

— Нет, — отрезал Хартман, — именно с ними и именно об оружии? Точнее — о бомбе?

— Вы знаете, что-то такое иногда прорывалось. Отношения между больным и доктором, знаете ли, предполагают особую доверительность. Людям хочется высказаться, показать свою значимость. Особенно когда они обеспокоены своим здоровьем. Бывает, да-да, бывает… Но это так, в порядке общей болтовни… Я же ничего в этом не смыслю.

— Успокойтесь, от вас не потребуется вникать в физические теории.

— Скажите, я могу быть спокоен, что вы не станете меня губить?

— Возьмите себя в руки, Зееблатт. Вы же в некотором смысле мужчина. Если хотите, чтобы вся эта история поросла мхом, вам придется проявить активность. — Хартман раздраженно закурил. Затянулся, выпустил дым через нос. — Еще раз повторяю: мы не ждем от вас каких-либо украденных чертежей, формул, технологических разработок. Постарайтесь уяснить себе и запомнить: мы хотим знать, какова структура, организация исследований в рамках урановой программы, это понимаете?

Зееблатт энергично закивал головой.

— Как она работает? Есть ли центр? Кто главный? Это раз. Затем попробуйте узнать, в какой степени наука вышла на техническую разработку именно оружия, бомбы? Такие вещи можно вытащить из болтовни, как говорится, по душам. Будьте осторожны, не перегибайте палку, но при этом помните — времени нет. Неделя. Много — две. Потом вы нам будете не нужны.

— Как это не нужен? — упавшим голосом прошелестел Зееблатт.

— И вот еще что, постарайтесь также узнать хоть что-нибудь о содержании доклада по урановому оружию, который Гиммлер передал Гитлеру в рейхсканцлярии 14 мая. Хотя бы общее содержание. Или ключевые тезисы. Одним словом, что сможете достать. — Он внимательно посмотрел на влажное лицо Зееблатта. — Всё запомнили?

— Да-да, конечно, да-да. А что значит — не нужен, господин Хартман?

— Не нужен — значит не нужен. Как говорят в армии — в расход. Вы об этом все-таки не забывайте.

— Боже мой, господин Хартман, пожалейте мою старую мать.

Хартман убрал сигареты в карман и заказал себе бокал вина.

— Вот что, Зееблатт, после войны ваша старая мать будет гордиться вами, если вы героически доставите мне сведения, о которых я вас попросил. И не вздумайте мухлевать, доктор. Надеюсь, вы понимаете, что мы сможем проанализировать информацию, которую вы принесете, и сделать нужные выводы. — Он устало вздохнул, глядя на немые заверения Зееблатта в своей надежности. — Теперь обсудим детали всего того, что вы должны будете сделать.

В глухую стену отчаянно и бесплодно колотилась залетевшая в таверну нескладная долгоножка. Зееблатт не мог оторвать от нее глаз.

Выйдя из «Белого вола», Хартман прошел по улице до перекрестка и свернул в переулок, где его дожидался «Опель» Дундерса.

— Ну как, сработало? — спросил Оле, когда Хартман сел в машину.

— Будем надеяться, — задумчиво ответил Франс. — Во всяком случае, напуган он до смерти.

— Хочешь закурить? У меня солдатские.

— Давай.

Они закурили.

— И сколько ждать? — спросил Оле.

— Недели две, не меньше… Как получится.

— Время-то уходит.

— Да, уходит… Может, мне у Шелленберга спросить: что такое вы передали Гитлеру в черной папочке? Уж он определенно знает.

— Ты как, вообще, в порядке?

— Вполне, — буркнул Хартман. — Но настроение такое, будто пук волос проглотил.

Оле поправил зеркало заднего вида и повернул ключ зажигания.

— Тебя куда, домой или в «Адлерхоф»?

— Едем в «Адлерхоф», — сказал Франс. — У меня еще встреча.

Бранденбург, лес Барнима, 27 июля

Через продольный разрез по центру живота руки Мюллера с растопыренными короткими пальцами мягко вошли с двух сторон в окровавленную плоть, и погрузившись в нее почти до локтей, осторожно вытянули наружу сизый, лоснящийся пищевод, предусмотрительно перетянутый узлом, дабы избежать выпадения через него содержимого желудка. Все это Мюллер сбросил на сторону, поднял с травы полотенце и наскоро вытер руки.

— Вот теперь можно заняться шкурой, — удовлетворенно сказал он. — В такую жару хватит и часа, чтобы туша завоняла. С желудком шутки плохи. Одна капля дерьма — и все мясо отравлено.

Туманный глаз молодой косули словно подернулся матовой пленкой.

— Смотрите, у нее, кажется, бьется сердце! — удивился кто-то.