Берлинские заметки для ветреной Штази

ФРАНЦ: Я тебе кто, еврей? Всё теоретически выполнимо, лишь Фюрер недостаточно твёрд. О, это не осуждение, я не знаю никого в истории человечества, кто обладал бы достаточной стойкостью для такого размаха. Сталин чуть тверже, пожалуй, потому что озлобленней – бурлаков навидался. Но у него и мечты поменьше. Его идеи осилят и недолюди, если их хорошенечко припугнуть. Но рано или поздно, и его детище свалиться – демократичность, как ржавчина, проедает всё. И знаешь, этим по-своему мне даже нравятся Томми, они же не виноваты, что люди такие. Муравьев больше, чем львов, и, в конечном итоге, они доедают львиные туши. Доедают с долей насекомой гордости – такой хищник великий был, а они такие ничтожные, такие ничтожные, а съели, ура – еще грацией, силой и смелостью стало меньше! Такие вот обычные люди – трусливая храбрость с отдушинкой падали.

Что-то волнующее было в шепчущей черноте,

требующее

и древнее –

обещающее,

наверное,

бога.

ФРАНЦ: И вообще, что за странный вопрос! Неужели я откажусь от полета лишь оттого, что он будет недолог?

Волнистая

целостность

жидкого серебра

мечтала

быть потревоженной.

Брошенный камень сказал «уп».

Случайный,

глуховатый «уп»,

в котором нашлось вдруг

столько Германии.

Столько

глубокого,

серебристого мира.

Свинцового,

свежего,

звонкого –

настолько языческого,

что даже христианство сделалось здесь

твердым

и яростным,

непрощающим

пакостей.

Спокойнейший,

непоколебимый «уп»,

мило мечтающий

о своём Рагнарёке.

ФРАНЦ: Герберт! Он стоял здесь. Он не мог тут не стоять.

ГЕРБЕРТ: Кто?

ФРАНЦ: Герхард! Герхард Маттиас Людвиг фон Вертфоллен. Тевтонец, побывавший в крестовых походах, а затем… решающий прусский вопрос. Я точно знаю, он стоял на этом вот месте, только на каких-то семьсот лет раньше, смотрел на эти синеющие тени и тоже думал, что дикари – неистребимы.

Похоже, природе

подобные воспоминания

тоже

отогревали

её замерзшую кожу.

ФРАНЦ: Меня в пять лет поразило его надгробие. Мастерская лепка! Ты думаешь я… я бы так… если у меня и был бы кумир, то это он. Спокойствие, собранность в прозрачнейших веках, в губах. Живой, сейчас встанет. И юный. Звонкий от неостановимой воли собственной. Тяжелой – сталь, а свежей – колокола. Ты думаешь, мы хоть немного похожи?

ГЕРБЕРТ: Не отличить. Только кудри отпусти.

Тишина.

ГЕРБЕРТ: Я не шучу.

Роса.

И желание

встряхивать,

стряхивать,

очищать –

ваять, отсекая всё лишнее.

А затем – ощущение величия

и тихого,

всеобъемлющего

наслаждения большим.

Господи, как же хочется…

И как допустил ты

все эти картины, истории, песни –

пугливые изображения

упитанных и нестрашных людей,

бездумно позастывавших в латах

перед невозможно неодушевленными дамами

или алтарями –

всяческим хламом.

Прав был Коран –

нельзя идиотам

представлять бога.

Никогда святые моменты

не должны

оказаться

в руках у черни.

Там, где был бог

останется

нечто смешное и жалкое,

голые мумии когда-то великих святых.

А что чище

полета и ярости,

после которых так неизбавимо надо

воткнуть желательно ещё окровавленное лезвие в землю,

на мгновение сделав его

символом веры

во всё

столь простое,

что невыразимое –

символом

страданий,

креста

и победы,

у которого остается лишь пасть на колени

и молить –

Господи,

дай же мне сил!

Дай мне силы и твердости.

Рассвело.

Листья шумели вкрадчивым

крайне

дождем.

ФРАНЦ: Что, завтракаем у И?

ГЕРБЕРТ: Лучше. Оставим Дженни, заберем И, позавтракаем у меня.

ФРАНЦ: С твоими жемчужинами?

ГЕРБЕРТ: Именно.

ФРАНЦ: Ты читаешь мои мысли.

Конец