Берлинские заметки для ветреной Штази

ДЖЕННИ: Ну, бывает такое, вон, у булочника тоже китель есть. Они ж там переодеваются.

ГЕРБЕРТ: Ирен, ты меня убьешь. Он – барон, и состояние, что он унаследует, если доживет, будет вдвое, втрое больше моего.

ДЖЕННИ: А он говорил, что баронов в Германии нет.

ГЕРБЕРТ: Это верно, потому что эквивалент этому титулу…

ФРАНЦ: Герберт, это бесполезно.

ГЕРБЕРТ: Ирен, он сын графа и работает он…

ДЖЕННИ: Лео, я что похожа на дуру? Я серьезно, вы что совсем меня идиоткой считаете? Вы правда считаете, что я такая тупая, чтобы не знать – графы в таких комнатах не живут!

Оставь надежду мысль сюда входящая.

ФРАНЦ: Герберт, я бы настойчиво советовал тебе раззнакомиться. Хотя она и права. По сути, я действительно работаю на стройке. Только кителя не переодеваю. Впахивую, как раб на галерах. Ну, что ж ты не ешь-то свой фуа гра, оракул ты мой дельфийский?

ДЖЕННИ: А вот и ни черта! В лотерею я не верю.

На округленные глаза Франца, у Герберта случился новый приступ.

ГЕРБЕРТ: Лотерея… есть такая… «Оракул».

ДЖЕННИ: Какие ж вы всё-таки зануды! Дельфийский, Дали, бурлачество, бла-бла-бла… Лео, любовь моя, положи ему икры, а то он её не попробует. А ты ешь, давай, Лео платит. Ааа, мальчики! У нас же шампанское пропадает! Наливай, давай, наливай!

VII

Особенно мерзли уши.

Отчаянно

не хотелось

отпускать сон.

Сон ушел.

Автомобиль медленно заполнялся туманом.

Рассвет в Вене,

особенно летней,

это – взлёт.

Предрассветная Вена тиха,

как богатая,

хорошенькая

и смутившаяся

невеста.

Но то был ноябрь и Пруссия,

где не знают рассветов,

так – короткое время,

пока все предметы серы

перед очередной примеркой

своих

не поражающих

воображения

красок.

Вода сонно причмокивала у берегов.

Одна серая тень подошла к другой,

та протянула ей чашку -

по заболоченным испарениям недо-озёр

разлился запах,

умопомрачающий

запах

липы.

ФРАНЦ: Герберт! Это же чудо!

ГЕРБЕРТ: И стоило торопить меня в баре?

Замерзшее очень

молчание.

ГЕРБЕРТ: Как твоя голова?

ФРАНЦ: Благодарствует.

ГЕРБЕРТ: То-то. Ты бы за пледом сходил.

Колебание.

ФРАНЦ: Лень.

Чашку забрали.

Полезли куда-то в чащу.

Лужи.

Невыспанность.

Сумерки.

Злость.

ФРАНЦ: Герберт!

ГЕРБЕРТ: Я здесь. Осторожно, там скользко.

ФРАНЦ: Ты бы лучше фонарик в машине держал.

ГЕРБЕРТ: Я держу.

Слякоть.

ГЕРБЕРТ: Видишь, добрался же.

И тишина.

ГЕРБЕРТ: Франц?

ФРАНЦ: Тшшшь… Я наслаждаюсь.

ГЕРБЕРТ: Чем именно?

ФРАНЦ: Совокупностью.

Подчас

у Бетховена или Вагнера

все сорок минут симфонии

могут служить

лишь тридцати секундам

полёта,

оглушающим

где-то в конце.

Привкус липы

в чернёном

ноябрьском

серебре

предметов,

река,

разлившаяся

тяжелым,

окаменевшим светом,

померцивающим

тускло,

как не блестят

легкомысленные речушки

юга.

Но больше всего запах -

ясеневый,

свежий

и мрачный

запах утра,

которое всё никак

не может прорваться

на варварские

поля.

Коряга,

фантастическая вода,

расплывчатый

противоположенный берег

и чернота

справа –

сосущее, как зрачок – свет,

вглядывающееся

пространство,

населенное мозгом

наркотиком

собственной молодости

и жажды.

ГЕРБЕРТ: Сигарету?

ФРАНЦ: Рейхсфюрер косится.

ГЕРБЕРТ: А как же опиум?

ФРАНЦ: Давно бросил. «I don’t know when you’re higher, Franz, when you’re high or not». And her mother adds, «definitely when he’s not». And I thought it was the unique point in which Alice’s mother may be not that wrong. So why bother myself?

ГЕРБЕРТ: Философ.

Кажется, совы.

ГЕРБЕРТ: Значит, у вас все серьезно с национал-социализмом, господин Вертфоллен?

Господь!

ФРАНЦ: Ты обращал внимание на здания?

ГЕРБЕРТ: Новые?

ФРАНЦ: Они тебе нравятся?

Раздумье.

ГЕРБЕРТ: В целом… да. А вообще… да-а… вообще впечатляют.

ФРАНЦ: Окрыляют, Герберт. Лаконичность, строгость и мощь. Ты думаешь, толпа это замечает? Думаешь, она чувствует благодарность, что живет в красоте или рядом? Думаешь, ей сильно заметна разница между румынским хлевом и рейхсканцелярией? Но это не печально, так было всегда. Печально иное. Слова «строгость», «мощь», «величие»  уже оплеваны и упрощены толпой. Она их не выносит, она не способна на их проживание и потому их кастрирует, превращая в безвредный набор звуков, в который можно даже не вслушиваться, а так – всезнающе хмыкнуть: «пфф, национал-социализм, пропаганда». Ты знаешь, что я до сих пор беспартийный?

ГЕРБЕРТ: И он не косится?

ФРАНЦ: Нет. Это право выбора. И Гиммлер его уважает, если ты, конечно, человек, а не обезьяна.

ГЕРБЕРТ: Даже не спросил?

ФРАНЦ: Слегка.

ГЕРБЕРТ: Что ты ответил?

ФРАНЦ: Правду. Фюрер – всё, кроме национал-социалиста. Недочеловек ведь – это не вопрос национальности, расы или класса. Это вопрос сути. Будь ты славянин, негр, семит, да хоть румынский цыган, будь ты немец, не за это топтать должно – за обезьянство. И Фюрер – единственный, кто вообще набрался смелости или безумия официально объявить войну недолюдям. И мне нет дела до того, как политики, а затем историки окрестят очередные велеречивые утопии какой-нибудь кабинетной крысы. Я вообще не верю ни в патриотизм, ни в человечество, но я верю в преданность лучшему.

ГЕРБЕРТ: Убедительно.

ФРАНЦ: Ты помнишь, как я попал в СС?

ГЕРБЕРТ: Вы всех тогда удивили, Вертфоллен.