Бернард Шоу

Весной 1944 года кто-то сказал мне, что театр в Тэнбридж-Уэллсе намеревается поставить «Оружие и человек» на «облегченном» английском[196]. Потом я узнал, что это черное дело свершилось. Встретившись с автором, я с негодованием заговорил об этом, предполагая, что он сам поощрил варваров в их начинании.

— Успокойтесь, дорогой Хескет! Конфуз в Тэнбридж-Уэллсе не вызовет вселенского хаоса. Меня это тоже не касается, ибо дело не стоит выеденного яйца. Вот если бы провалился оригинальный вариант пьесы, было бы о чем печалиться. А допустим, они сыграют пристойно — и провалятся. Что это будет означать? Значит, этот сюжет не изложишь «по-облегченному», а только «по Бернарду». Не стану с вами спорить. И вовсе не я поощрил вандалов. Если бы не вы, я бы и не узнал об их бесчинствах. Мисс Пэтч раздает разрешения на постановки направо и налево, освобождая меня от этих забот. Проведай я об этом, чертовы дураки узнали бы, что я о них думаю. Но запретить им сделать эту попытку я бы не мог. Попытка — не пытка. Кому от этого убудет? Жаль, что я к ним не съездил. Любопытно, чего стоит моя пьеска как чистый сюжет, без выкрутасов с диалогами. Впрочем, если «облегченный» английский способен обезоружить «Оружие», пусть его лучше обезоруживает. Я читал много страниц «облегченных» вариантов своих произведений и не заметил особой разницы!

В том же сорок четвертом я прочел в журнале «Автор», что Шоу составил завещание, по которому его собственность отходила государству, дабы последнее использовало ее для введения «удобного английского алфавита, состоящего по крайней мере из сорока двух букв и способного поэтому с достаточной точностью служить распознаванию всех звуков английского языка, не требуя на каждый звук более одной буквы. Последнее неосуществимо при том древнем финикийском алфавите из двадцати шести букв, который до сих пор находится у нас в употреблении». Он объявлял, что новая система невообразимо сбережет время, труд и средства и призывал многочисленные учреждения, колледжи, фонды, общества и общественные организации предпринять усилия для введения и пропаганды нового алфавита. Этот план, по его словам, имел исключительное значение и потому был понятен лишь экономистам.

Я схватился за перо: «Что с Вами стряслось? Не угрожает ли падением престол Вашего здравомыслия? Все ли в порядке с сердцем? Неужели Вы и вправду хотите, чтобы Ваше состояние пустили по ветру бесчисленные комитеты кретинов — грамматиков и экономистов? Да на это уйдут ближайшие две-три сотни лет. За Вашим начинанием маячит как будто бы желание сэкономить время потомков. Но для чего экономится время? Надо знать, что с ним делать. У нас нет указаний ка то, что потомки лучше нас знают, как распорядиться свободным временем, — зачем же нам за них стараться? От души советую Вам предоставить будущему самому о себе позаботиться, а деньги истратить на какое-нибудь неотложное, ближайшее дело. Уильям Швенк Гилберт составил свое завещание так, что оно послужит на пользу профессии, которая помогла ему сделать состояние. Его пример достоин подражания. Знаю, Вы ненавидите благотворительность. Но вспомните свою собственную премудрость: никому не позволено жить в своей маленькой утопии. Нашей проклятой цивилизации трудно обойтись без филантропии. И уж совсем трудно без нее тем, кому государство и не помышляет помогать: литераторам и людям театра. После войны писательская профессия понесет, быть может, самый большой урон. Ваш долг — помочь тем из Ваших коллег, кого удача посещала реже Вас. Оставьте большую часть состояния Королевскому литературному фонду, который помогает авторам в беде, а остальное передайте на театральные премии. Такой Ваш поступок окажет благодеяние многим из тех, о ком Вы могли бы сказать: «Мне к ним идти, коли не дал бы бог спасенья»[197]. Вспомните, как Вы сами страдали от бедности, и помогите тем, кто нуждается сейчас. Бросьте фантазии и абстракции, доверьте потомков их собственным заботам».

Через месяц я встретился с Шоу, и он выпалил: