Берта Исла

И только тут я заметила, что носик пузырька поднят, а не опущен, как положено, и когда Руис Кинделан, прежде чем использовать, потряс его, словно там был налит сок, несколько капель (или даже струйка) зажигательной смеси упали в колыбель малыша, на его крошечные простынки и на пижамку. Это выглядело как случайность, как неловкое движение, видно, пузырек был плохо закрыт, и все случилось так быстро – с момента появления пузырька и до попадания бензина в самое не подходящее для него место (на самом деле хватило одного-единственного движения руки), – что я ничего не успела сделать. Первым моим порывом было поскорее схватить ребенка, прижать к себе, отнести в ванную и переодеть, помыть, искупать, унести подальше от этой пары, отношение к которой в считаные секунды у меня изменилось: еще совсем недавно они внушали мне доверие, а теперь я их боялась. Но именно страх и помешал мне действовать, потому что Руис Кинделан снова открыл крышку зажигалки, поддев ее большим пальцем, словно опять решил добыть огонь для своей сигареты, хотя зажигалку еще не заправил; но носик крышки пузырька при этом не опустил, как поспешил бы сделать любой человек после такого досадного происшествия. Сигарета по-прежнему торчала у него изо рта, в одной руке он держал пузырек, а в другой открытую зажигалку. Я замерла, поняв то, что предпочла бы не понимать, я окаменела, сидя в своем кресле, боясь, как бы не случилось чего-то худшего, совсем ненужного и худшего, непоправимого и худшего. “Кремень работает, – очень быстро пронеслось у меня в голове, и я начала задыхаться от ужаса, судорожно хватая ртом воздух. – Ведь он может прямо сейчас высечь пламя, если вздумает еще раз попробовать свою зажигалку. А если появится пламя, оно может попасть на плетеную колыбель, на простынки и пижамку, и они мгновенно вспыхнут. Даже если он не сделает этого нарочно, а зажигалка просто выскользнет у него из рук, пламя не потухнет”. Я сидела не шелохнувшись, что стоило мне большого труда, – хотелось бежать, спасти сына, но меня сковал страх, вернее, я заставила себя не двигаться. Я заговорила с Мигелем так, словно до сих пор ничего не поняла и все было нормально. Я обратилась к нему спокойно и самым естественным тоном, хотя меня выдавали прерывистое дыхание и дрожащий голос. На самом деле я буквально взмолилась:

– Мигель, ради бога, закрой крышку, а то устроишь пожар. Смотри, ты облил бензином колыбель. Не понимаю, почему тебе вздумалось возиться с зажигалкой прямо над ней. Закрути поскорее крышку пузырька, ты ведь, кажется, держал его в кармане открытым. Наверняка испачкал себе плащ. Теперь от него будет нести бензином.

Я даже со своего места чувствовала этот запах, а бедный Гильермо надышался им куда больше моего, что очень вредно для его крошечных легких.

А что еще я могла сделать? Мне хотелось выхватить у Мигеля из рук хотя бы одну из этих опасных вещей или обе сразу – быстрым и резким движением, ведь что угодно можно превратить в оружие, и человеческий ум действует с ужасающей скоростью. Но Мигель держал их крепко, как я хорошо видела, и риск был слишком велик. “Он не может сделать ничего такого, – старалась я успокоить себя. – Если он погубит ребенка, его посадят в тюрьму, ему не удастся убежать, не спалив и меня тоже. Только мне не будет легче, если он угодит в тюрьму, совершив непоправимое”.

Мигель поднял брови, словно ничего особенного тут не происходило, словно никакой опасности не было и его удивил мой испуг. Он опять засмеялся:

– Чего ты паникуешь? Чего так испугалась, ц-ц-ц?

Он опустил носик пузырька, так и не закрыв крышку зажигалки. Я мысленно поблагодарила его: “Одной угрозой меньше”, – однако тотчас поняла, что нет, не меньше, ведь бензин уже пролился, и в достаточном количестве. Сколько времени нужно бензину, чтобы испариться? Я не имела понятия. К счастью, ребенок вел себя спокойно, не плакал, не капризничал, он поднял вверх сжатые кулачки и, рассеянно разглядывая потолок, издавал певучие, а иногда гортанные звуки. И это несмотря на резкий запах, от которого ему могло стать плохо.

Я бросила взгляд на Мэри Кейт, ища у нее помощи, поддержки, женской солидарности, в конце концов, но ее вид меня ни в малой степени не успокоил. Она смотрела на мужа, на левую часть его лица, смотрела пристально и настойчиво, словно ожидая, что он вот-вот сделает то, что должен сделать, или выполнит то, о чем они заранее договорились. И ее косоглазие теперь показалось мне признаком фанатизма, одержимости, как если бы эти глаза необычно голубого цвета разом утратили не только свойственное им порой выражение простодушия и беззащитности, но лишились даже намека на милосердие. Им не терпелось увидеть, как случится самое непоправимое и самое ужасное. Своих детей у нее никогда не было, а к чужим она относилась как к глупым утятам, плавающим в пруду. А он – как к мерзким зверюшкам. Это я тоже сейчас вспомнила.