Беруны. Из Гощи гость

сторону и оттуда, с бугра, наблюдал, как три человека бегали вокруг огня и все подкладывали

и подбрасывали новые бревна прожорливому чудовищу, проглатывавшему все, что ни совали

ему в пасть эти три человека.

Никто из них во всю эту необычайную ночь не почувствовал голода, хотя во рту у них

уже много часов не было никакой пищи.

В эту ночь три человека, сновавшие по берегу и суетившиеся у огня, почти не

разговаривали друг с другом. Они были заняты большим и важным делом, которое не

терпело никакой проволочки. И только по нескольку коротких слов, шедших к этому

исключительному делу, отпускали они негромким голосом, словно боялись, что огонь

сожмется от их крика, поубавится, измерцается.

– Стёпуш!.. Стукани-ка топорцом сюда, – хрипел чуть слышно Тимофеич, бородатый,

озаренный пламенем пожара, который зловеще как-то отблескивал в его немигающих глазах.

И Степан ударял легонько разок-другой по слежавшимся деревинам, чтобы отодрать их

друг от друга.

– Держись, Ванюшка!..

И Ванюшка подхватывал скользившую к нему по скату колоду и катил её дальше, в

жерло огнедышащей птицы.

Так вот и застал их рассвет за этой работой, нужнее которой они не знали в жизни.

Рассвет пришел с моря сырой и серый, бахромчатым инеем посеребривший лишайник на

дальних камнях и напомнивший о себе белесым светом, усталостью на потускневших лицах

и голодом, от которого пересыхало во рту и сводило живот. Степан поднял с земли лук и

пошел по берегу, оставив Тимофеича и Ванюшку у костра. Он скоро вернулся с диким гусем,

которого заметил на скалах и снял оттуда вовремя пущенной стрелой. Они очистили и

выпотрошили птицу и зажарили её на длинной палке, которую Степан наскоро вытесал из

деревяги, валявшейся среди берегового выкидника.

Медведь, видимо, привык к огню, который стал тускнеть в предрассветной меркоти, хотя

по-прежнему шипел, и трещал, и слал в серое небо желтые свои языки. Или, может быть,

ошкуй просто проголодался и почуял, что запахло жареным, когда скатился со своего бугра и

побежал к воде? Но тогда отчего же он на лету не схватил брошенных ему Ванюшкой

потрохов, а протрусил мимо, к бурунам, закипавшим на рассвете у береговых камней?..

Тимофеич, вспоминая потом эту необыкновенную ночь, всякий раз снова утверждал при

этом, что хозяин – он думец, он наперед знает, и приводил тому новое доказательство: ошкуй,

проведший с ними пять лет на диком острове, не стал в эту ночь искать пеструшек под

камнями или заниматься другой какой жранкой. Но когда наступил заветный час, он первый

подбежал к воде, отвергнув требуху, которую бросил ему под ноги обгладывавший гуся

Ванюшка.

Заветный час наступил в это серое утро, когда кончилась ночь, изрезанная пламенем

гигантского пожара. За шипением и треском догорающих бревен долго не слышно было ни

мерно погружаемых в воду лопастей, ни скрипа ременных уключин, натягиваемых веслами.

Но когда карбас вышел из-за наволока со стороны губовины и стал забирать к догорающим

поленницам напрямик, все трое вскочили на ноги и побежали к воде и шли дальше в воде по

пояс, оступаясь, крича и протягивая вперед руки. А медведь постоял, поглядел, недоумевая,

на совсем обезумевшего Тимофеича, потом повернулся и побрел к огню, где жирные куски

недоеденного гуся были разбросаны на земле у костра, начинавшего заметно сворачиваться и

спадать.

XXVIII. НЕСГОВОРЧИВОСТЬ СЕМЕНА ПАФНУТЬИЧА

Семен Пафнутьич наотрез отказался взять в карбас медведя, да и вообще он был

недоволен, что случай связал его с этими еретиками и табачниками. Кто их знает, что за

народ! Да и на людей-то они мало похожи: беспоясые, лохматые какие-то и копченые.

Особливо этот старый колдун, который, не оглянувшись ещё как следует, с первых же слов

попросил у Семена Пафнутьича табачку. И что они делали здесь целых шесть лет, в этой

пропадине гиблой?

Семен Пафнутьич, сидя на корме, глядел, нахохлившись, на вороха шкур, которыми

Тимофеич, Степан и Ванюшка загрузили весь карбас, на куски янтаря и охапки рыбьего зуба.

Нет, тут что-то нечисто! Надо будет сказать об этом Никодиму, на то он и приказчик, чтобы

разобраться в таком деле. А Семену Пафнутьичу что? Его дело мельничье: засыпал в

корытце, смолол – и крышка. Ему как скажут, так он и сделает. Сказано – взять на лодью,

если кто там в крайности пропадает, он и возьмет. Но пусть уж этот бык Никодимка

разберется – в крайности или не в крайности, – на то он и приказчик. А вот ошкуя Семен

Пафнутьич не возьмет в карбас, не возьмет – и шабаш. Где это слыхано, чтобы ошкуев в

карбасах возить?..

– Ну, родименький, смилуйся, уступи! – уламывал его Тимофеич, глядя ему умильно в

глаза. – Он тут с нами пять лет бедовал... Он к нам привык... Как же ж он теперь без нас?.. А?

Сделай милость!..

Но Семен Пафнутьич, когда сталкивался с никонианами, бывал немилосерден,