Беруны. Из Гощи гость

множество женщин с водой для питья и обмыванья. А позади султанова балдахина идет

бешеный слон с железною цепью во рту, идет и сбивает коней и людей, чтобы кто из них не

приступил близко к султану, потому что султан, как и в других странах цари, день и ночь

трепещет за свою жизнь.

Но Асатий не мог того рассказать Тимофеичу про Индийскую землю, хоть был он и

главный слоновщик. Он в той земле не бывал и делу своему научился в детстве у себя же на

родине, в Персии. Асатий больше вздыхал, молчал и молча, как кофе, тянул свою водку. А с

вечерней звездой отправлялся к себе. И беруны шли к себе в чулан при медвежьем остроге.

Тогда из дальнего домика выходил кривой солдат Евмен Марадуй, участник боев при

Бендерах и Хотине, где в войну 1739 года сшиблись армии турецкого султана и русской

императрицы. Солдат глядел теперь только единственным глазом, но помнил ад, когда горела

земля, и дым, который пускали турки по подожженной степи. Слепотою, удушьем и

смертельною жаждою отравлен был Измайловский батальон, шедший вперед по горячей

золе. Евмен Марадуй вернулся в Петербург с ожогами на ногах и помутневшим от дыма и

копоти глазом. И тогда же, ещё при жизни императрицы Анны, был он приставлен к

отхожему домику на зверовом дворе. Окривевший солдат стал проситься обратно на родину,

на Украину, и всё ждал, что выйдет ему чистая отставка. Но умерла императрица Анна,

отцарствовал младенец Иоанн, и ныне Елисавета Петровна восседает на царском престоле, а

солдату никак не вернуться в родную сторонку.

Евмен Марадуй и в ночное время меж загонов и клеток дорогу к куфе находил без

ошибки, хоть был он крив и глядел на свет одним только глазом. Солдат, столько лет

понапрасну прождавший отставки, добирался до куфы, черпал ковшиком водку и лил её

внутрь, запрокинув голову и не глотая. И кривой его глаз был мутен и светел, как белые ночи,

к которым за весь солдатский свой век не мог привыкнуть Евмен Марадуй. Они проходили в

бессоннице, в костоломе, в тяжелом духе отхожего места, к которому с давних лет был

1 Куфа – бочка, кадь.

2 Сарачинское пшено – рис.

приставлен солдат, желавший вернуться к городу Чигирину, в родную свою деревню. И когда

ковшиком зачерпнуть из куфы уже было невозможно, пьяный солдат разувался и лез в куфу и

там по-собачьи лакал остававшуюся на дне водку. Солдату становилось после этого весело в

куфе, он валился там набок и затягивал хрипло:

Ой, не плачьте, не журитесь,

В тугу не вдавайтесь.

И в ответ на солдатово пение поднимался тут гогот, и лай, и шипенье, и кашель, и смех

по клеткам, в загородках, амбарах, теплицах – по всему зверовому двору.

XI. ХИБАРКА В ИНЖЕНЕРНОМ БАТАЛЬОНЕ

И тогда испуганно жалась к плетням женщина, возвращавшаяся в надвинутой на лицо

епанёчке1 по пустынным улицам спящей столицы. Это была жена фаготиста, который дул в

это время на какой-то чухонской свадьбе в трубу. Жена фаготиста перепугалась до смерти,

заслышав многоголосый хор разбуженного пьяным Марадуем зверья. Но звери, прокричав в

белую петербургскую ночь, сразу умолкли, после того как солдат оборвал свою песню.

У Марадуя была теперь другая забота: ему надо было выбраться из куфы, куда он так

неосторожно забрался, и добрести к своему домику за оленьим загоном. Но перелезть через

высокий борт куфы не мог уже пьяный солдат. Он пополз на четвереньках вдоль бортов

куфы, но она была кругла, как кольцо, и похоже было, что сухопутный солдат вписался в

морскую службу и поплыл теперь кругом света, чтобы с другого бока вернуться на прежнее

место. Солдат даром что был крив и давно просил отставки, а шел, видно, на всех парусах и

при добром ветре. Он вмиг сделал с десяток полных концов и, не находя щели, через которую

мог бы выбраться на вольный воздух, стал приставать и сбавил жару. Выбившись наконец

вовсе из сил, он заснул в слоновой куфе крепким сном, густым и темным, как летние ночи на

его солдатской родине, под городом Чигирином.

В тесных своих застенках, стоя, сидя, лежа, опять западало в дремоту полоненное зверье,

взбуженное пьяным солдатовым пением. Спал страус в заклети, и снова прилипла к насесту

индийская птица гукук. Обезьяны, слоны и хивинцы-слоновщики – все спали в закутах;

спали беруны в медвежьем остроге. Казалось, не спал никогда один только заяц. Он дрожал,

как лист на осеннем ветру, и кричал иногда. Плачем подкидыша шел его голос к литейным

дворам, за речку Фонтанку, в белую ночь. И так жалостлив был этот крик, что Настасья, не

ложившаяся в эту ночь, вздрагивала в своей хибарке за третьим литейным двором.

Настасья, бывшая Степанова жена, а ныне жена Михайла Неелова, архитекторского

сержанта, гладила всю ночь бельё медным начищенным утюгом и складывала его в

дорожный сундук вместе с прочим немудрым сержантовым барахлишком. Сержант ещё спал

на козлах за дощатой перегородкой, а Настасья укладывала в сундук его бритвы, и запасный