Беруны. Из Гощи гость

Елисавета снова положила голову на подушку, но всё как-то выходило неловко: пуховая

подушка казалась жесткой, как слова рассказчицы, словно булыжными осколками

выкатывавшиеся из её глухого горла.

– Есть у меня птица, имя ей нагавин; вьет гнездо на пятнадцати деревах.

Елисавете хотелось слушать, но с привычной подушкой что-то непонятное сталось.

Императрица сунула под подушку руку и отдернула её в испуге, точно от укуса змеи.

Шувалов, медик Бургав, фрейлина Крузе бросились к Елисавете, которую била мелкая

дрожь. Суеверная царица, полная всегдашних страхов, сидела на диване и с ужасом смотрела

1 Фрейлина – придворное звание.

на подушку, которая, казалось, шевелилась, готовая свалиться с дивана и перекинуться на

середину комнаты, к ничего не видящей рассказчице, глядящей ввалившимися пустыми

глазами в пустое пространство.

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

Шувалов быстро сдернул подушку и наклонился над каким-то странным предметом,

завернутым в разузоренную красными буквами бумагу. Он осторожно, обеими руками, взял с

дивана сверток и понес его к окну, в которое ещё глядел серый день, иссеченный мокрым

снегом. На лице начальника Тайной канцелярии играла зловещая гримаса.

Бургав и Шувалов стали разворачивать сверток, и оттуда выпал какой-то корень, похожий

на змеиный клубок. Жесткие седые волосы были пучками натыканы в его изгибы.

Медик поднял с полу спутанный комок волос и стал разглядывать его на свет.

– Белый медведь, – объявил он.

– Беруны! – всплеснула руками фрейлина Крузе. – Только у них белый медведь!

И она снова бросилась к Елисавете, лежавшей в глубоком обмороке на диване.

Слепая умолкла. Александр Шувалов схватил сверток и быстро вышел из комнаты. По

всему дворцу хлопали двери. Крузе, персидские девки, горничные и медик Бургав подняли

грузную императрицу с дивана и понесли её в опочивальню. Потом снова стало тихо, только

мокрый снег хлестал в окна.

Слепая оставалась по-прежнему на полу посреди комнаты. Лицо её было похоже на

маску. Рассказчица была неподвижна в черном своем платье. И глухим голосом,

равнодушным ко всему, как равнодушно ко всему было её невидящее око, она начала снова:

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

XV. ТРЕВОГА СТАРОГО ТИМОФЕИЧА

Тимофеич не мог понять, что приключилось такое со Степаном за последнюю неделю.

– Чего ты, Стёпушка, всё рвешь то взад, то в сторону, ровно конь необъезженный? –

окликал он Степана, глядя, как тот с какою-то остервенелостью принимается чистить острог,

а то день-деньской ничего не делает, только поворачивается под навесом с боку на бок и

молчит.

– Болит у тебя что, Стёпуш?

Но Степан гнал от себя старика и даже обещался намять ему затылицу, если тот не

отстанет.

Тимофеич отстал. У него, кроме Степана, была другая забота. Он сунулся было с нею к

комиссару, который изредка наезжал в зверовые дворы. Но немец поглядел на него

оловянными глазами и спросил, знает ли он, старый черт, что такое фухтели. Тимофеич знал,

что такое фухтели, потому что в прошлый свой наезд комиссар собственноручно хлестал

этими самыми фухтелями, то есть плашмя обнаженной шпагой, кривого Марадуя,

добивавшегося отставки и возвращения в родную деревню.

Тимофеич, сидя вечерами с Асатием подле куфы, пробовал растолковать главному

слоновщику, что он, Тимофеич, кормщик и весь век свой плавал по морям. Ему там ведома

каждая мель, и он, в какой ни возьми буревал, берется за наше почтение провести там хотя

бы и царицын корабль. А замчали их в Питер, черт ведает зачем, по царицыному указу.

Медведя-то они привезли с Малого Беруна просто так, жалко было расставаться: вместе

горевали, вместе бедовали... А медведя никто из них никогда не водил. Они не скоморохи-

медвежатники, а мореходы, и могут сейчас куда хочешь, хоть в Норвегию. А шутом быть он

не согласен и берунского платья никогда больше не наденет. Был у них раньше в Мезени

скоморох, солдат Сусаким, пустой человек... Ну, а Ванюхе что тут за прок? Дитя неразумное,

сопьется возле куфы.

Асатий вздыхал, качал головою, причмокивал губами и отпивал из ковшика. А с вечерней

звездой уходил к себе. И Тимофеич шел к себе, где в чулане заставал уже спящего Степана.

Последним приходил Ванюха. Он пропадал вечерами и нашел даже способ выбираться за

ворота через лазейку, которую открыл в высоком заборе. Ванюхе и здесь, как на Малом

Беруне, хотелось расточить свою силу и беспокойство в неистовом беге, но в царской столице

не было настоящего разгону. Куда ни повернись, всюду люди, стены, огорожи, рогатки...

Ванюха слонялся по берегу Фонтанки и, заметив вдали приближающийся дозор, лез сквозь

лазейку обратно и возвращался в острог, когда и Тимофеич, и Степан, и медведь Савка уже

спали.

В тот самый день, когда зверовщики ходили к Гостиному двору смотреть на царицын