Беруны. Из Гощи гость

кожевники свои изделия. Князь Иван зашагал было быстрей, но Димитрий остановился у

амбара и стал глядеть на старика, то и дело наваливавшегося впалою грудью на деревянный

рычаг.

– Лет тебе сколько, старче?.. – обратился к кожевнику Димитрий.

– А для чего их считать, господине? – молвил старик, тяжело дыша, голосом исчахшим. –

Считать их незачем и неколи. Борода седа, голова плешата, значит, и лет богато.

– Вишь ты, и борода у тебя седа, – заметил ему Димитрий, – а кобылку1 под самую

бороду поднял. Ты спусти кобылку пониже, тогда и навал у тя станет покруче. Да и мнешь

ты, дед, один только телячий хвост. Ты мне середку и по краю обминай.

Из амбара вышли люди в кожаных передниках, с руками, изъязвленными от соли и

дубового корья. Дед протер кулаком гноившиеся очи и молвил безучастно:

– Помни с мое, господине, забудешь, где хвост, где грива. Век целый мнем мы тут столь,

а намяли себе имения – горб да мозоль.

– Красно баешь, отче, – поморщился Димитрий, – а только спрошу тебя: такие ли опойки

привозят к нам персияне, гамбургские немцы?..

– Ну, те – басурманы, их черт учил, – махнул рукою старик, усаживаясь под амбаром на

кипу кож. – А нам, христианам, где знатья занять?.. Как отцы, так и мы. Не от нас повелось.

– Фью-у-у, – свистнул Димитрий протяжно. – Куда, отче, ты загнул! Эвон, гляди, у тебя

на весь обзавод да кадь одна...

– Полно, господине, балясы точить!.. – вмешался смуглый, точно в дыму прокопченный,

кожевник. – Ступай своей дорогой. А то нам и без твоей науки тошно. «Персияне»,

«немцы»... Вонде пустили их, немцев, литву всякую, что козла в огород, а ты тут – «немцы»...

«кадь»... Да за эту кадь гривна серебра плачена! Не ты ли нам на кади пожалуешь серебра?

– А хоть бы и так, – пожал плечами Димитрий, поднял полу однорядки и, сунув руку в

карман, захватил там денег горсть. – Гляди-ко, я крут! – молвил он, насупив брови. – Не

избыть тебе батогов, коли пропьешь в кабаке. – И он звякнул по деревянной кобыле

серебром. – А опойки, коли будут добры, приноси ко мне в Верх. Только люд вы обманный, –

задергался он, поправляя на себе однорядку и саблю. – Да если своруешь, кожемяка, прикажу

разнастать на опойках и плетью бить. – И он повернулся на каблуках и пустился по улице

едва не бегом.

А кожевники рты разинули, глаза выпучили на полушки и копейки, разметанные по

кобыле, на кругленький ефимок2, скатившийся с кобылы наземь, на кинувшегося прочь

человека, в котором они по простоте своей своей сразу не признали царя.

– Чего ты, старый гриб, глядел!.. – напустился смуглый кожевник на вскочившего со

1 Деревянный обрубок, на котором кожевники выминают кожу при ручной ее обработке.

2 Талер, чеканившийся в Иоахимстале (в Чехии) из туземного серебра.

своей кипы деда. – Целый час вякал: «горб» да «мозоль»... Эх, ты! – И он сгреб себе в ладонь

рассыпанное на кобыле серебро.

– Да как его опознаешь?.. – разводил старик смущенно руками. – Уж и перевидано царей

на месте сием!.. А этот... Как его спознать?..

И старик, выбрав из кучи новую кожу, расправил ее на кобыле и опять навалился

запавшею грудью на тяжелый рычаг.

Но к нему подошел тут хмурый кожемяка, высокий и сутулый, с руками длинными, как

грабли. Он засунул одну руку за кожаный нагрудник, а другою дернул по воздуху, словно

отмахнулся от чего-то, что было ему несносно до предела.

– Царь, – молвил он укоризненно, кивнув в ту сторону, где уж едва маячила Димитриева

однорядка. – Хм... Ца-арь! «Люд, говорит, вы обманный...» Тьфу: свистун!..

IX. НЕВЫПОЛНЕННЫЕ ОБЕЩАНИЯ

Князь Иван нагнал Димитрия за Печатным двором, переименованным недавно в

государеву его величества друкарню. Димитрий, завидя друга своего, умерил шаг, и они

снова пошли рядом по улице, уже пробуждавшейся от послеобеденного сна. Кругом гремели

замками лавочники, снова приступившие к купле и торгу в своих шалашиках, палатках,

амбарах и погребах. Из темных срубов, пропахтих то дегтем, то мылом, то корицей с

гвоздикой, вырывались наружу клятвы и божба горластых купчин, сбывавших подчас товар

лежалый и гнилой и не обходившихся без призывов к богородице, к всемилостивому спасу, к

Николе-угоднику и к Петру, Алексию и Ионе – чудотворцам московским.

В сундучном ряду, подле лавки, доверху уставленной обитыми жестью

Козьмодемьянскими сундучками и шкатулками холмогорскими, обитыми красною юфтью,

сидел на ступеньках стариковатый человек в рыжем выгоревшем сукмане и с двумя

клюшками, зажатыми в руках. Старик дремал, опершись на клюшки, уронив голову в

железной шапке на грудь.

– Акилла?.. – прошептал князь Иван, остановившись возле лавки и вглядываясь старику

в лицо, коричневое, как у турчанина.

Но в это время из лавки выскочил купец, вцепился князю Ивану в однорядку и потащил

его через порог, крича на весь околоток:

– Боярин молодой, не обидь, не минуй, заходи, погляди, сколь товару с пылу с жару,