Беруны. Из Гощи гость

воеводенкой сандомирской, с Мнишковной, брачными узами сочетается, с Мариной

Юрьевной. На фоминой неделе поезжай, Семен Иванович, в Можайск московскую царицу

встречать.

– На фоминой?

– Будет на фоминой в Можайске, коли не раньше.

– Поеду, поеду в Можайск, ударю челом царице, – задвигался на лавке своей князь

Семен. – А ты бы, Иван Андреевич, попомня родство наше и племя, слово молвил в Верху:

отчего в Верх не зовут, в стольниках меня до сих пор держат? Пожаловали б и меня еще хотя

б малым чем, поместьицем с крестьянишками, да велели б мне государевых очей видеть...

«Не в чести теперь стародумы да пустосвяты», – чуть было не вырвалось у князя Ивана,

но он сдержал себя.

– Отчего в Верх не зовут, Семен Иванович? – сказал он, откинув назад голову. – Скажу

тебе прямо: не та ныне пора, не та и дуда. А ты только кручинишься: новины да новины...

Дай сроку, такие ль еще новины будут на Москве!.. Изопрела твоя старина да изотлела вся.

Так ли, спрошу тебя, в иных землях, в европейских странах?.. Не та, Семен Иванович, теперь

погудка и не в ту дуду.

– Не та так и не та, – согласился Семен Иванович. – В какую повелят дуду, в ту и «ду-

ду». А ты роду-племени не отметай, своей братье радей... Поместьицем или иным чем... Так

повелось – всяк своему норовит... И ты мне услужи, ан и я тебя в чести держать буду. А в

дуду можно во всяку... Что та дуда – дунуть ли беда?.. В какую повелят, в ту и дунем, –

молвил он, поднимаясь с места и целуясь на прощанье с князем Иваном. – А ты меня не за-

бывай... Рад буду гостю в доме моем.

И он побрел в сени мимо чернеца, дремавшего на лежанке, мимо зеркала, в котором

покосился на князя Семена его же собственный, довольно-таки нелепый лик.

Разделавшись уже на лестнице с незваным гостем, князь Иван словно гору тяжелую с

плеч сбросил. Как только выехал Семен Иванович за ворота, вскочил князь Иван обратно в

хоромы и здесь, в столовом покое, наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у

окошка и нещадно трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из

мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в невидимых его

недрах.

– Ну вот, – повалился на лавку князь Иван, – сбыл гостюшку... Слыхал, Григорий

Богданыч?..

– Чего надо – слыхал, – отозвался Отрепьев, не оставляя возни своей с петухом. – А чего

не надо – и не слыхал, – добавил он, после того как поставил петуха обратно на стол, потеряв

окончательно надежду поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.

– Пусто? – спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун расстегнув.

– Был изобилен весьма, – ответил Григорий, – и вот стал теперь тощ и пуст.

– Скажи там... Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя того. Во всякую,

говорит, дуду можно... В какую повелят, в ту и дунет. . А я ему еще и помоги... Ах ты, образ

твой блудоносный!

Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и выпил залпом.

– Григорий Богданыч, – молвил он, развалившись на лавке, – Григорий Богданыч...

– Что скажешь, княже мой любимиче? – откликнулся Отрепьев и подсел к новому

кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой наверху, изливавшей при

надобности из жерла мед либо иное питье.

– А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю ведомо это.

Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам скитаешься, не чуешь, что творишь, с

пьяных очей имя государево треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та...

– А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий государь всея Руси...

Государю царю и великому князю... Хо-хо!..

– Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и пьян... Бражничаешь

неистово... Облако хмельное мутится перед твоими глазами беспрестанно. А государю это не

любо, мерзко ему вино хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.

– Жаловал он меня раньше, – поник головою Григорий, – а теперь уж я и ненадобен ему,

уж я ему и негож. Попов латынских и люторских набрал он себе полное дворище, а чего ж

меня в Верх в богомольцы свои не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился

прилежно.

– Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь, пожалует, в Верх

возьмет... Будешь ты в Верху, как в раю.

– Мне-то в раю и быть, – прищурил глаз Отрепьев. – Кому не можно, а бражникам в рай

можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о бражнике, как он попал в рай? Не пускали его

апостолы: бражник, дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на

чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.

– Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне...

– Не досказал – доскажу, – ухмыльнулся дьякон. – Поведаю тебе... Хо-хо!.. Поведаю... А

ты кушай и слушай.

И черноризец, довольный, что о другом пошла у них с князем Иваном речь, сразу же

начал, промочив только горло добрым глотком из стакана своего:

– Апостолы те, вспомни, разбежались от бражника по кущам в великом ужасе – правда