Беруны. Из Гощи гость

бабочки, вились и порхали над кострами. Толпа неистовствовала на площади, ведя хоровод

вокруг большого костра, зажженного в серебряном от пушистого снега фонтане.

Сулир-булир,

Бим-бам-бум, –

чуть доносилось сквозь двойные стекла в богато украшенный покой, где, стоя у окна, читал

послание смиренного коадъютора краковский Общества Иисуса провинциал.

«...Тем плодоносней будет перед господом конечная наша победа, когда и эти северные

страны вольются в великую и правоверную Польскую державу и народ московский вместе со

всеми признает власть Рима над своими душами, осуществляемую его святейшеством папой,

аминь!»

Сам пан Езус с аньёлами,

Матка боска с святниками, –

пели на площади за окном, и при этих словах с еврея была содрана его лисья шапка. «Врага»

уже народившегося бога надлежало крестить в огненной купели, и еврей был брошен в

бассейн, в огонь, в пылающий фонтан. Сделав свое черное дело, толпа шарахнулась прочь, а

из фонтана брызнул живой факел и заметался по пустой площади, падая в снег и вновь

поднимаясь, размахивая в воздухе двумя огненными крылами. Но отец Деций уже не глядел

на площадь: он все читал и читал и перечитывал.

«...Еще приблизил к себе великий князь некоего мудролюбивого юношу от древнего, хотя

и обедневшего рода Хворостининых, который юноша мог бы также быть для нас орудием,

если бы не еретическое и злопагубное влияние...»

Стемнело совсем. Вошел слуга, зажег свечи, закрыл железные ставни, задернул черные

бархатные завесы на окнах. У отца Деция разболелась голова от чтения в темноте. Он решил

пропустить великую вечерню и остался дома. Лечил он головную боль не постом и

молитвой, а каплуном со свеклой, рисовой кутьей с изюмом и водкой на корице. И,

забравшись под пуховое одеяло на лебяжью свою перину, потягивался отец Деций и

улыбался в полумраке опочивальни и даже чуть подхихикивал в подушку. Потому что голова

у него прошла, и московские вести, ловко пересланные шпионом-иезуитом, были все же

благоприятны, и святки начались, как обычно в «богохранимом» католическом городе

Кракове: кострами и гульбищем на площади и яркой звездою в небе.

VI. НОВИНЫ

На святках же вернулся в Москву князь Семен Иванович Шаховской-Харя с княгинею

своею, с обозом пожитков и челядинцев. Князь бил челом государю-царю, получил от него

поместья и жалованье денежное, но оставлен был по-прежнему в стольниках1 и в Верх2 не

был больше зван. Закручинился князь, дома сидя, новых милостей дожидаясь, был желтым с

лица – стал зеленый весь; сидел сиднем и не выдержал: поехал по боярам, кто повыше

породою и летами древнее.

У Василия Ивановича Шуйского, в низких, темных и прокопченных хоромах, вонявших

овчиною и прелою ветошью, князь Семен пробыл с полдня. Василий Иванович непрестанно

вздыхал, потом плакал злыми слезами об окончательном разорении и близкой гибели всех

родов боярских от злого антихриста и от лютеран и латынцев. Князь Семен тоже вздыхал и

сокрушался, хотя Василий Иванович говорил вообще, не упоминая Димитрия, которого как

раз и разумел под тем, кого называл антихристом и плотоядным медведем. Со смутою на

сердце воротился князь Семен к своему двору, а на другой день послал звать к себе на пир

Ивана Хворостинина, племянника своего троюродного.

– Жду его сегодня ж блинов ести. Так и молви... – напутствовал Семен Иванович

посланца своего, стремянного Лаврашку. – Немешкотно ехал бы князь Иван. Я его жду.

В покое, обитом алым сукном, уставленном по шкафчикам и полкам серебряными

блюдами и кувшинами золочеными, стал поджидать князь Семен гостя, которого помнил еще

совсем безусым. А теперь гляди, как высоко превознесся он, этот мальчишка-голоус, при

новом государе! Из дворян да в окольничие сразу скочил. А и в окольничих не засиделся

голоус – в крайчие3 уже объявлен, и поместья ему и вотчины... Мудро, мудро!..

Князь Семен похаживал из угла в угол, собирая раздумчиво в горсть свою бороду и вновь

ее распуская, похмыкивая носом и бормоча себе под нос одно и то же:

– Мудро, мудро! Сколь мудро! Из дворян да в окольничие... Был окольничий – стал

крайчий... Мудро!..

Но, заслышав стук в ворота, он торопливо расправил на себе шубу, сел на лавку,

расставил ноги и пальцы в перстнях растопырил, чтобы так встретить гостя. Еще к Андрею

Ивановичу покойному выходил князь Семен на крыльцо, а этот... голоус – только и чести, что

крайчий.

Стукнула дверь в сенях, зашабаршили ноги по соломе, идет к князю Семену в покой не

мальчишка-голоус, – борода – лопата заиндевелая – надвигается из сеней в покой на князя

Семена. Припадает борода на ходу, останавливается борода у притолоки, и молвит борода

голосом стремянного Лаврашки:

– Кланялся тебе князь Иван Андреевич и благодарствовать велел.

– А где же сам князь Иван Андреевич? Зачем не едет до сих пор?

– Сказал – не приедет... У царя, слышишь, нынче королевские люди посольство правят,