Беруны. Из Гощи гость

натуги проступила испарина. – Ворует езовит, в том нет сомнения, – молвил он раздумчиво и

перекрестился, сам того не замечая, на удар большого колокола, бухнувшего напротив, с

Ивановой колокольни. – Ворует, ворует... Вести проносит... Да я ему еще и проносчик!..

Пригрели змея... «Re... re...»

Он снова склонился над бумагой.

– Не кликнуть ли нам толмача, Афанасий Иванович?.. Бенута – толмач добрый: прочтет

сразу и в русскую речь перетолмачит...

– Что эти толмачи, Иван Тарасович? Опасаться ныне и толмачей надобно. Ох-ох, что

делать станешь!.. Вон они, дела-то, – кивнул он туда, где на столе лежал распластанный

загадочный мелко-мелко исписанный листок. – А то так, – махнул Афанасий Иванович рукой.

– Чего уж, зови Бенуту... Авось не сворует, хлеб наш и милость попомнит.

Бенута Выходец прошел из сеней в казенку и стал перед дьяками. Это был черноглазый,

смуглый человек, родом волох, крещенный на Москве в православную веру. Переводил он

хорошо, в приказных делах был исправен, и воровства за ним не считалось.

– Живешь ты, Бенута, на Москве тому лет с десять. Не так ли?.. – обратился к толмачу

Афанасий Иванович.

– Так, господине дьяк думный, – подтвердил толмач.

– Жалованье государское, хлебенное и денежное и иное, тебе дадено.

– Дадено, господине, – подтвердил и это толмач.

– Святую греческую веру нашу веруешь и на том стоишь твердо.

– Так есть, господине.

– Так вот, Бенута, – Власьев передал ему листок,– попомня хлеб наш, коим сыт бывает

телесный твой состав, и истинного бога-искупителя, крестом и ранами коего клялся...

перетолмачь рукописание это... Перетолмачь вправду!.. дословно!.. не своруй!..

Толмач, стоявший перед дьяками опустив голову, поднял ее и смело черными своими

глазами глянул Власьеву в глаза.

– Не воровал досель, дьяк думный. Зачем пугаешь меня клятвой моей, крестом и ранами?

– Ну-ну, Бенута, не сердись, – сказал Власьев, выйдя из-за стола. – Дело это –

царственное, первых статей дело... Садись тут вот... Не сплошай... Разбери рукописание это,

разбери и перетолмачь.

– Не сплошаю... – молвил Бенута, устраиваясь на скамейке у окошка. – Не сворую...

Но Бенута своровал: где сгладил, где вовсе опустил, где перевел нарочито неверно. И уже

вечером, сидя в горнице патера Андржея, на подворье у него, дал ему Бенута отчет во всем,

что делал сегодня и чему свидетелем был в Посольской избе. Он поведал иезуиту и о своем

толмачестве, и о том, как разводили руками дьяки, не понимая, к чему бы это понадобилось

иезуитскому попу вделывать в книгу столь нехитрое письмо. Патер Андржей, топчась у

печки, поглядывая на Бенуту, прислушивался к дождю, лившему на дворе, и к визгу

щенячьему за дверью в сенях. И улыбался.

– Хорошо, хорошо, – повторял он, поглаживая свою редкую и колкую бороду, к которой

все никак не мог привыкнуть. – Хорошо...

А Бенута сидел и говорил и рассказывал, как дьяки позвали в казенку золотописца

Печенкина и велели ему тут же вклеить обратно в книгу письмо и как наказывал думный

дьяк золотописцу делать чисто, чтобы не осталось ни знаку, ни следу. А потом поставили

дьяки их обоих, Бенуту и золотописца, перед божницею и велели поклясться господом-

искупителем, и ранами его, и своим смертным часом, и страшным судом. И оба клялись и

крест целовали, что все виденное и слышанное сохранят в тайне и не поведают о том ни

брату родному, ни жене, ни даже отцу, породившему их на свет. И все это выслушал

Общества Иисуса коадъютор патер Андржей из Лавиц. Выслушал и сказал:

– Хорошо.

А спустя три месяца, в самый сочельник рождественский, краковский Общества Иисуса

провинциал, смиренный отец Деций, получил от королевского ксендза Барчи малый дар. Это

были не более как Овидиевы «Tristia», нетолстая книжка в зеленом, чуть потертом переплете.

Отцу Децию пора было в церковь, но он замешкался с книгой этой у большого окна,

выходившего на площадь.

На площади горели костры. Студенты и городская чернь – завсегдатаи шинков,

уголовные преступники, ханжи и суеверы – бесновались, перебегая от одного костра к

другому, увлекая с собой захваченного на рынке еврея, не успевшего в «святой» этот день

загодя убраться в свой заулок. Евреев считали врагами Христа, ксендзы распространяли о

них нелепые басни, а ведь в этот вечер с первой звездой, по поверью, народится Христос, и в

мир принесет он любовь, прощение и радость.

Кому же, как не отцу Децию, было ликовать теперь! И, ликуя, стоял смиренный отец

Деций у окна и поглядывал на белую площадь перед окном и на книгу на темном дубовом

подоконнике. Перламутровым ножичком, которым чинил отец Деций свои перья, срезал он с

книги переплет, снял кожу с покрышек, распотрошил и самые покрышки, не оставив места

живого, и обнаружил в одной из покрышек листок, исписанный знакомой рукой.

Сумерничало... Большими хлопьями падал снег за окном, и снежинки, как розовые