Беруны. Из Гощи гость

Сказав это, Афанасий Иванович пригладил руками на голове у себя стриженные в скобку

волосы, расчесал снятым с пояса костяным гребнем свою круглую бороду и, повернувшись

лицом в красный угол, молвил:

– А теперь становись, Иван Тарасович; приведу тебя к вере2.

Иван Тарасович сполз с лавки, подбежал к налою и зажег о лампаду зеленую свечку,

перевитую золотой мишурой. Оба они стали рядом перед налоем, высокий Власьев и

коротенький Грамотин, который, положа руку на евангелие и крест, повторил за Афанасием

Ивановичем слово за словом высокую клятву.

– Я, раб божий, будучи у государева дела... – начал тихо Афанасий Иванович, крестясь и

1 Шифры.

2 К присяге.

зажав в левой руке край парчовой ризки, которою был накрыт налой.

– «...будучи у государева дела...» – торжественно и так же тихо произнес Грамотин.

– ...обещаюсь великому государю служить, и прямить, и добра хотеть во всем вправду...

Дверь чуть приотворилась, и в казенку вошел старый подьячий Зиновий Кузьмин. Увидя

обоих дьяков перед налоем, он остановился, не смея ступить дальше, перекрестился и сам, и

до слуха его дошли слова, произнесенные дважды – думным дьяком, а вслед за ним Иваном

Тарасовичем Грамотиным:

– ...И государския думы, и боярского приговору, и государских тайных дел к русским

всяким людям и к иноземцам не проносить и не сказывать, и против государского укааа

ничего не делать, и с иноземцами про Московское государство и про все великие государства

Российского царствия ни на какое лихо не сноситься и лиха не думать, и никакого лиха

Московскому государству никак не хотеть никоторым делом и никоторою хитростию, и

служить и прямить мне государю своему и его государевым землям по сему крестному

целованию и до скончания жизни.

Когда дьяки кончили, Афанасий Иванович снял с себя нашейную государственную

печать и надел ее на шею Грамотину. Иван Тарасович поцеловал благодетелю своему руку и

поклонился ему в ноги.

IV. СОМ С УСОМ

Подьячий все еще оставался у дверей, ожидая окончания обряда, свидетелем которого он

стал.

– С чем пожаловал, Зеновко? – обратился к нему Грамотин, после того как упрятал

печать за пазуху и застегнул на себе пуговицы кафтана.

– Поп Андрей, езовит, челом вам бьет, дьяки, – молвил подьячий с поклоном. –

Дозволения просит ступить к вам в палату.

– Поп?.. – откликнулся Власьев, севши на лавку за стол. – Вели войти попу, Кузьмич.

Патер Андржей вошел боком, держа голову неподвижно, прижимая к груди что-то

обернутое в шелковый платок. Он поклонился Афанасию Ивановичу:

– Здоровье твое, правочестнейший думный... Как можешь себе?..

– Господу благодарение, честной отец. Каково спасаешься ты? Как на Москве тебе

пришлось?

– Спасибо, пан думный: нужды не имею, к обычаю московскому привыкаю.

– Привыкай, пан отец. Всюду обычай свой: что город, то и норов. В летописи у нас

сказано: «Имели обычаи свои и закон отцов и преданья, каждый свой нрав». Верно: иноземцу

не всякому у нас по нраву; а и нам временем на чужой стороне нелегко. Так, честной отец?

– То так, пан думный, – молвил патер Андржей, присел на лавку и стал разворачивать

сверток свой на коленях у себя. – Челом тебе, пан думный, – молвил он, развязав платок, в

котором оказалась книжица, переплетенная в зеленую кожу. – Ласки твоей прошу. – И он

подал Афанасию Ивановичу книгу, привстав и поклонившись.

Афанасий Иванович взял книгу, сухой ладонью своею погладил приятный на ощупь

переплет и раскрыл на первой странице.

– «Pu... bli... Publii», – стал он разбирать по складам.

И, по мере того как вчитывался он дальше в крупно отпечатанные строки, вытягивался на

месте своем патер Андржей, совсем вытянул шею из ворота рясы, рачьи глазища свои на

дьяка выпучил, редкую бороденку иглами ощетинил...

– Да ты, пан думный, божественной латыни научен?! – воскликнул он, заерзав на лавке. –

Разумеешь святую речь! В диво мне это.

– Читаю, как придется, – молвил Власьев неопределенно.

Он закрыл книгу, погладил ее осторожно широкою ладонью своею и добавил:

– Чего не пойму, то сердце мне подскажет.

Но патер Андржей уже овладел собой. Он сидел съежившись, втянув шею в куний ворот

рясы, сжав губы под обвислыми усами, и, по обычаю иезуитскому, уже не глядел

собеседнику в глаза, не поднимал их выше дьячьей бороды.

– Ласки твоей прошу, – молвил он скрипучим голосом, почти не разжимая губ. – Как

будешь в Кракове на посольстве, отдай эту книгу отцу Барче, исповеднику светлейшего

короля. Отдай и поклон ему скажи.

– Знаю я Барчу, – сказал Власьев вставая. – Отдам. И поклон скажу.

Встал и патер Андржей.

– Спасибо тебе, пан думный, – поклонился он Власьеву, забегал глазами по палате;

загляделся на изображения зверей на сводах, вперился в разложенную на столе карту и еще

раз пояснил: – Отец Барча – исповедник короля пресветлейшего. – Потом вздрогнул, стал