Беруны. Из Гощи гость

рясу на себе оправлять, головой дергать, к двери пятиться. – Счастливо посольство править,

пан дьяк, – бормотал он, протискиваясь боком в чуть приоткрытую дверь. – Счастливо...

счастливо... – И, убравшись за дверь весь, с рясой и скуфьею, засеменил к выходу мимо

подьячих, перемечавших бумажные листы, и золотописцев, расцвечивавших в грамотах

заглавные буквы.

Тихо стало в казенке, после того как закрылась за патером дверь; застыл думный дьяк на

месте своем, подняв голову, глядя в стекольчатое окошко на Иванову площадь. Там теперь

кишмя кишело народом; там сторонкой, вдоль белой стены, пробирался патер Андржей,

путаясь в своей рясе, сложив на животе руки, обратив книзу очи.

И вдруг встрепенулся думный дьяк, схватил со стола принесенную патером книгу, начал

перелистывать ее быстро, подошел с ней к окошку, стал впиваться глазами в каждую

строчку...

– Эх, лихо-дело, не сподобил господь! – вскрикивал он, пытаясь разобраться то в

заголовке, черневшем посреди страницы, то в отдельной строке, выхваченной наудачу из

ряда других.

Интервалы между строчками и поля книги были чисты. Ничто не отмечено было

чернилами либо просто ногтем. Книга была печатная, должно быть такая же, как и сотни

других, во всем ей подобных. Власьев захлопнул книгу и стая ощупывать ее по корешку.

– Барча, говоришь, светлейшего короля отец духовный? – продолжал он разговаривать

сам с собой, точно в казенке был он один, без Грамотина, который, однако, стоял тут же,

рядом, и старался в свой черед получше разглядеть эту книжку, печатную, всю отпечатанную

по-латыни, в зеленом, чуть потертом переплете.

Но низенькому Грамотину не дотянуться было до книги этой – Афанасий Иванович

поднял ее совсем высоко, к самому своему носу, и стал водить по ней носом и обнюхивать ее

по корешку и по обрезу и по кожаным крышкам.

– Ну, ты, пан отец, хитер, – бросил он книгу на стол, – да авось и я не прост... и я не

прост: сам сом с усом.

Грамотин подошел к столу, взял книгу и осторожно понюхал.

Чем пахло от книги, к которой принюхивался Грамотин, книги чужой, далекой,

неправославной? Зельем, что ли, табачным пахло? Кислотой какой-то? Нет, ни тем, ни дру-

гим. Грамотин понюхал еще раз и понял.

Это был запах хоть и старой кожи, но совсем свежего клея.

V. В МОСКВЕ И В КРАКОВЕ

Золотописец Епиш Печенкин в измазанном красками вишневом зипуне и с волосами,

повязанными черным шнурочком, сидел в казенке на лавке, рядом с посольскими дьяками, и

мял в руке принесенную патером Андржеем книгу. Епиш поворачивал ее и так и этак,

встряхивал, щелкал по ней пальцами, поднимал к уху и прислушивался к хрусту и треску.

Дьяки оба навалились на стол и с обеих сторон заглядывали Епишу в глаза. Но Епиш был

хоть и улыбчив, да молчалив; улыбался он в ус да в русую бороду, дело свое знал, а язык

имел косный и вязкий. Дьяки поэтому и не заговаривали с ним, а только наблюдали молча,

как Епиш трудится над книгой да улыбается, как достает он из ножен на поясе нож кривой и

долго-долго точит его на шершавой своей ладони. И когда Афанасий Иванович вгляделся в

Епишин нож, то не выдержал и молвил:

– Лихо-дело, братец, ножик у тебя! С добрую саблю будет. Делай примерясь: чтобы ни

знаку, ни следу. . Делай чисто.

Но Афанасий Иванович сразу пожалел, что обратился к Епишу с этаким словом. Потому

что Епиш поднялся с лавки, стал бить поклоны одному дьяку и другому и вязнуть в разных

примолвках и приставках:

– Я-су, Афанасий свет Иванович... Лихо-дело, говоришь... Ты-ста, Афанасий свет

Иванович... Того... Мы-ста с малолетства, Афанасий свет Иванович...

Дьяки насилу усадили его снова на лавку, и он опять принялся натачивать свой нож о

собственную ладонь. Покончив наконец с этим, он раскрыл книгу, перекрестился,

примерился и, как бритвой, провел ножом по внутренней стороне крышки. Толстая,

бугроватая, в зеленых разводах бумага сошла всем листом, а под ней обнаружился другой

листок, исписанный чернилами ровно и мелко. Власьев вцепился в этот лист, а Епиш,

убравши нож свой обратно за пояс, стал выбираться из-за стола. Дьяки и не слыхали, как

вышел он из казенки, как прикрыл дверь за собой. Оба они так и прилипли к бумаге, не видя

ничего, кроме бумаги этой, не слыша словно жужжанья пчелиного из-за двери, из палаты

писчей, не разбираясь даже в колокольном звоне, который почти непрерывно целый день

бился к ним в окна.

– Эх ты, лихо-дело каково! – вскрикивал Афанасий Иванович, поворачивая листок так и

сяк, пытаясь разобрать хоть единое слово из множества других, начертанных на листке этом

патером Андржеем в ночь накануне. – По печатному так ли, сяк ли разбираю по слогам, да по

писанному не сподобил господь. «Re... rela... relatio...» Фу ты, грех мне с тобой, езовит

нечистый! – И Афанасий Иванович, откинувшись к стенке, вытер платком лоб, на котором с