Беруны. Из Гощи гость

И, продравшись сквозь толпу, перед Димитрием стал пьяный монах в изодранной

манатье, весь в паутине и прахе.

X. ПРОПАЩИЙ МОНАХ

Измятый и замызганный, стоял он перед Димитрием – живое напоминание о годах бед и

позора, кочевий и бездомности, бессилия и нищеты. По монастырькам и пустынькам глохла

горькая юность будущего царя, «непобедимого цесаря», как величал себя теперь Димитрий в

грамотах, императора Omnium Russorum1. Протухшие трапезные палаты с мышами и

тараканами и монастырские кельи, прокисшие от старческой вони, были его академией;

источенные червем и закапанные воском рукописи, полные суеверия, заменяли ему

великолепные страницы Квинтилиана; беспутные монахи, такие же, как и этот стоявший

перед ним Отрепьев, были его учителями и воспитателями. И навсегда, казалось, уже

развеянная угрюмость набежала теперь опять на лицо Димитрия, замершего со стиснутою в

одной руке сабельною рукоятью и с намотанной на другую руку кистью тесмяка. А пьяный

Отрепьев скоморошествовал, кудахтал курицей, пел петухом, размахивал полою манатьи.

– Киш-киш от порога, изыдите, бесы! Зачем квохчете перед лицом великого государя?

Вот я вас!.. Кукаре-ку-у-у!.. – И Григорий стал забрасывать комьями земли стоявших кругом

плотною стеною людей.

– Юродивый христа-ради! – ахнул сухопарый мужик с мотавшейся на длинной шее

головой. – Изникли они было на Москве, а теперь, гляди, опять...

– «Гляди», козья твоя борода! – перебил его другой. – А чего «гляди»? Человек пьян,

вина напился и стал юродив. И ты на кабаке хвати меду хмельного, сам станешь таков.

– Григорий, – молвил тихо Димитрий сквозь стиснутые зубы.

– Чего, батюшка-царь?.. – спохватился монах, но, окинув взглядом толпу, добавил: – Я

есмь Григорий, нарицаемый Отрепьев. Эх!.. – хлопнул он себя по лбу растопыренной

пятерней. – Глупый ты попенцо, стриженое гуменцо...2

– Григорий, – повторил Димитрий так же тихо, так же не двинувшись с места. – Ступай

прочь отсюда, с глаз моих долой!

– Пойду, батюшка, пойду, – заторопился Отрепьев. – Пойду гоним, – всхлипнул он,

доставая из-за голенища фляжку, – пойду прогоним, пойду озлоблен и расхищен. В

ярославских пределах... на Железном Борку... в келейке моей... ночью... говаривал ты мне...

– Григорий! – крикнул исступленно Димитрий и выхватил саблю из ножен.

– Ой-ой!.. Нет-нет!.. – стал отмахиваться руками Отрепьев. – Ой, нетуньки и не было

того николи: ни ночи, ни келейки, ни слов твоих во келейке... Ой!.. – И Отрепьев пал наземь

под сабельными ударами, которые стал плашмя наносить ему Димитрий, не отличая лица от

спины.

– Прочь отсюда с глаз моих, собака, демон, нетопырь!.. – кричал Димитрий, не помня

себя, размахивая обнаженною саблею над свернувшейся на земле черно-коричневою грудой.

– В тюрьму тебя вкину, в ссылку поедешь к ярославским пределам, не будет тебя в Москве!..

1 Всея Руси (лат.).

2 Темя, выстригаемое у монахов при поступлении их в монастырь.

И Димитрий вдруг изнемог, опустил саблю и глянул беспомощно на отшатнувшуюся в

ужасе толпу. Князь Иван бросился к нему, взял у него из ослабевших рук саблю, вложил ее в

ножны и повел его обратно по торговым рядам к Пожару, к башне кремлевской, где, вздетый

на спицу, поник золочеными крыльями двуглавый орел.

Когда Отрепьев открыл глаза, то не увидел уже над собой ни молнией сверкавшего

булата, ни землисто-серого лица Димитрия. Но вокруг черноризца кишмя кишели люди да

разворачивался все сильней их нестройный гомон. И дьякон, подобрав валявшуюся подле

фляжку, встал на ноги, перекрестился и с зажатой в руке фляжкой возгласил:

– Глухие, потешно слушайте; безногие, вскочите; безрукие, взыграйте в гусли. Слава

дающим нам вино на веселие, и мед во сладость гортани нашей, и пиво – беседа наша

добрая. Слава тебе, боже, слава тебе!..

И он стал ковырять перстом в горле своей фляжки, где крепко засела вколоченная туда

затычка.

– Шел бы ты, батька, к себе на подворье, – сунулась к Отрепьеву козья борода на гусиной

шее. – Не по-христиански учинился ты безумен... Не миновать тебе плетей... Того и гляди, на

тиунов1 нарвешься.

– Пш... киш!.. – отмахнулся от него Отрепьев. – Суешься, бука, наперед аза...2 Киш

пошел!..

И, справившись с затычкой, Отрепьев, как к материнской груди, присосался к своей

фляжке.

Он вконец опьянел, черный дьякон, пропащий монах, потерянная душа. И с фляжкою в

руке, с бородою, мокрой от залившего ее хмельного напитка, стал он притопывать,

приплясывать, припевать:

На поповском лугу – их! вох!

Потерял я дуду – их! вох!

То не дудка была – их! вох!

Веселуха была – их! вох!

Столпившиеся около Отрепьева купчины стали хлопать в ладоши, подзадоривая

расходившегося черноризца:

Заплетися, плетень, заплетися...

– Ай батька!.. – только и слышно было со всех сторон. – Ай веселый!.. Ах ты, раздуй тебя

горой!