Беруны. Из Гощи гость

сунулась там под стреху, все равно где ни есть, в место сухое, и, громко стуча зубами,

1 Росстани – место, где уезжающие обычно расстаются (прощаются) с провожающими.

принялась выжимать воду из подола своего, из сорочки, из плата – из жалкой одежины своей,

расползавшейся у нее в пальцах.

XVIII. ОПАЛА

Гремучий ливень, с большой силой низринувшийся на землю, наделал в Москве

переполоху, загнал бродячих торговцев в скважины и щели, спугнул и прочий люд мо-

сковский, кинувшийся наутек, задрав однорядки. Один лишь Отрепьев не слышал грома, не

видел молний, рассекавших небо впервые в этом году. Отрепьев крепко спал в своей избушке

на Чертолье, на дворе князя Ивана, спал еще с утра, когда приплелся наконец домой.

Исхлестанный накануне царскою саблей, заторканный до полусмерти сундучниками и

ложкарями, он не пошел к себе, после того как поднялся с земли и оградил себя горстью

праха от новых напастей и бед. Дьякон люто бражничал еще и всю ночь в тайных корчмах,

которыми полна была Москва, и только на другой день утром воротился он в свою избушку,

без однорядки и об одном глазу на лице, поскольку другого ока не видно было за взбухшей на

его месте багровой загогулиной. Дьякон и проспал в своей избушке с утра до самой ночи,

грозу проспал, а ночью проснулся, поохал у себя на лавке от боли в зашибленных ребрах,

прислушался к ворчавшему где-то в отдалении грому и принялся бить железной скобкой о

кремень, чтобы высечь огонь.

Свечка, которая зажглась о затлевшийся трут, стала теплиться малым светом в келейке

дьяконовой, где на полке стояла кринка молока, а на столе разбросаны были исписанные

тетради, чернильные орешки, обломанные перья. Было свежо, и Отрепьев хотел было

натянуть на себя однорядку, но одежины не было ни на колке у двери, ни на лавке.

Черноризец только рукою махнул – дескать, пропадай с колесами и вся телега – и, сдвинув в

сторону все, что было на столе, опростал себе свободное место.

Он только молока попил из кринки да хлебца мятого пожевал и сразу сел к столу, к

черниленке своей и бумаге. И подумал: сколько тех листов исписано Григорием по

монастырям и боярским книжницам! И святого писания и еретических книг... Отрепьеву все

равно было, что ни писать, лишь бы слово вязалось со словом и легко бы льнуло одно к

другому. Одних псалтырей переписал он своею рукою и не счесть сколько, но и не меньше

разных потешных повестей. А теперь захотелось князю Ивану еретических тетрадей.

– Коли так, – молвил Отрепьев, принимаясь за перо, – спишу тебе и от того писания.

Но руки у Отрепьева дрожали, перо то и дело попадало мимо черниленки, письмо

выходило худое. Тогда он перекрестился и начертал на полях: «Плыви, пловче; пиши,

человече; святая богородица, помоги мне». Но это не помогло, и Григорий, осердясь, вывел

через всю страницу крупно: «Пиши, пес окаянный». И пошел писать как попало, дрожащею

рукою и пером, с которого чернила стекали на бумагу неровно.

– «А что такое царство небесное? – вычитывал Григорий вслух из развернутого на столе

свитка, перенося это рукою своею в раскрытую тут же тетрадь. – Что такое второе

пришествие? Что воскресение мертвых? Ничего этого нет. Покамест жив человек, жив и

есть. А умер – до тех пор и был...»

Григорий оторвался от письма, как бы озадаченный этими словами.

– Хм! – хмыкнул он тотчас в бороду себе. – Коли помер, известно: ижицу1 ставь. Ох-

хох!.. – вздохнул он, потерши кулаком свое подшибленное око. И опять принялся понукать

сам себя, даже подталкивая левою рукою своею непослушливую с перепою правую руку. –

Пиши, пес! – твердил он, вновь наклоняясь к бумаге. – Пиши, союз дьяволов, худой монах,

козел смрадный!.. Ох!..

Разохался чего-то не в меру Григорий в эту ночь; тяжело, видно, было у него на душе и

неспокойно. Он смутно помнил свою вчерашнюю встречу с царем в сундучном ряду,

неистовые свои речи и царев огнепальчивый гнев. И теперь хотел утишить свою тревогу

работою, словами, которые жили в истрепанном свитке и разрастались, множились,

зацветали наново под рукою писца в тетради, раскрытой на столе. Уж немного и нужно было

Григорию из свитка этого; дописать бы теперь до конца да из другого начать. И Григорий и

1 Ижица – название концевой, последней, буквы старого русского алфавита.

впрямь почти не чуял уже тревоги, сменявшейся мало-помалу радостью близкого завершения

дела. Он дописал страницу, провел концевую черту, присыпал песком из медной песочницы и

на пол сдунул. Потом пересчитал тетради и переметил их. И в последней, на оставшейся

чистою странице, разбежался своею опять обретшею крепость рукой:

«Радуется путник, увидев окончание путешествия; утешается и мореплаватель,

достигший небурного пристанища; веселится и земледелец, собрав плоды трудов своих.

Благодушествую же и я, убогий, видя тетрадей этих конец».