Беруны. Из Гощи гость

Путники миновали запертую палатку на росстанях, где дорога, как вилы, сразу

расходилась натрое, своротили направо и проехали еще с полверсты. Здесь кони остано-

вились сами, как только поравнялись с ракитой, к которой приколочен был побуревший от

времени и непогоды образ Николы.

Не сворачивая с дороги, стояли все три воза один за другим, и дьякон, задев ногою

бряцало в узелке, положенное Антонидкою на воз, выловил бряцало это из-под сена и

уместил его у себя на коленях. А подле дьякона уже стояли люди: Кузёмка с той же

Антонидкою, стрелец, покинувший на возу свою пищаль, мужик, служивший возницею

стрельцу. В узелке у черноризца оказались стеклянные фляжки и братинка1 круговая; они-то

и звенели и бряцали на возу под сеном всю дорогу. И, когда Антонидка развернула

прихваченную еще с собой чистую тряпку, которою обернула куски пирога, заходила тогда

братнина вкруговую – от черноризца к подвойскому, от подвойского к Кузёмке, от Кузёмки к

Антонидке.

– Ехали б путем, погоняли б кнутом, – бросали друг другу путники добрые пожелания,

прежде чем из братинки глотнуть.

– Были б дороги ровны, кони здоровы, и ты пей себе на здоровье, – откликались другие.

– Побежала дорожка через горку, – закручинилась Антонидка, после того как несколько

раз хлебнула пробирающего питья из братинки круговой. – И... дальняя сторона, – пробовала

она было опять завести, но подвойский бросил ей в рот какую-то крошку, которой сразу

поперхнулась Антонидка.

Фыркали кони, мотали головами, силясь поворотиться храпом к возу, где шел последний,

1 Сосуд для питья, бокал.

росстанный пир.

– То и указано глядеть накрепко, чтобы не сбежал? – молвил Отрепьев подвойскому,

уткнувшему в братинку вместе с бороденкою и все лицо.

– Борони бог, борони бог, – бурчал в братинку захмелевший подвойский.

– Ан я и убегу, мужик, хо-хо!.. – осклабился Отрепьев, суя себе в рот куски пирога. –

Матушкой Волгой путь мне легкий: и следу не сыщешь. Утеку к казакам волжским либо в

шахову землю. За обычай мне дело таково.

– Борони бог, борони бог, – тряс только бороденкою подвойский.

Но в фляжках питье было всё, и братинка тоже была суха. Надо было ехать. Отрепьев

обнял Кузёмку и с Антонидкою попрощался. Чуть не валясь с ног, побрел к пищали своей

стрелец.

А берите, братцы,

Яровые1 весельца, –

гаркнул он, упав боком к себе на воз, вцепившись там руками в свою пищаль.

А садимся, братцы,

В ветляные стружечки, –

выл он, замахиваясь пищалью невесть на кого.

И рванули кони, понеслись с горки в лог и пропали в ельнике, который разбежался густо

по широкому логу. Кузёмка едва вожжи успел схватить, а то, видно, и у Кузёмкиного мерина

была охота вслед за другими ринуться в лог. Кое-как взобрались Кузьма с Антонидкой к себе

на воз и поехали шагом вверх по косогору, к серевшей на росстанях деревянной палатке.

Солнце уже обошло полнеба, подсушивая дорогу после вчерашней грозы, сверкая в

новой траве, пробившейся около лужиц, налитых водою до краев. И у лужи одной, подле

самой палатки на росстанях, увидел Кузёмка какую-то растерзанную девку, мочившую себе

голову в рыжей воде. Кузёмка остановил коня.

– Ты... девка... что? – молвил он, не понимая, к чему бы это взрослой девке в поганую

лужу всем лицом тыкаться.

А девка та, оставаясь на корточках, обернулась к Кузёмке еле, замахала руками, стала

дуть себе на руки и заливать себя водой.

– Горю!.. – закричала она вдруг, подскочила с земли и метнулась к Кузёмке. – Заливайте

огонь на мне, люди, кто ни есть!.. Топчите, милые, уж сердце занимается...

И она упала без памяти под свесившиеся с воза Кузёмкины ноги, растянулась в грязи вся,

в красной сорочке дырявой, едва прикрытой изодранным коричневым платом.

Кузёмка с Антонидкою подняли девку, положили ее к себе на воз, ветошью какою-то

укрыли и повезли через Сенную площадь и дальше – по Мясницкой улице, по проездам и

проулкам – на хворостининский двор.

XX. ПИР

Здесь стоял шум, конюхи седлали князю Ивану бахмата: надобно было князю ехать после

полудня к Василию Ивановичу Шуйскому на пир. Засылал Шуйский людей своих еще

третьего дня, кланялись они князю Ивану, просили о чести Василию Ивановичу. И вышло тут

Кузёмке скорое похмелье, да во чужом пиру. Кузьма и о девке беспамятной на возу своем

забыл и сразу пересел с воза на каурую кобылу, чтобы идти у стремени князя Ивана. Они

вместе и поехали со двора – князь Иван подбоченившись, а Кузёмка трясясь в седле как

попало, точно не стремянный это был, а мешок с мякиной подмокший.

Князя Василия двор у Покрова под Псковской горой был весь заставлен телегами, с

которых артель мужиков, согнувшись и скрючившись, перетаскивала кипы овчин и груды

нагольных тулупов в раскрытые настежь подклети. И дух стоял здесь такой от овчин

переквашенных, что под стать и скотопригонному двору на Мясницкой. Кузёмка и то с

похмелья не сразу смекнул, что за притча такая: Мясники не Мясники, а разит за версту... Но