Беруны. Из Гощи гость

только хрупкие стручья, и возле них подолгу хлопотали краснолобые щеглы.

У князя Ивана уже выбились за это время усы, а по щекам и под нижней губой пошла

русая бородка, и оп прятал ее в чужую шубейку, когда, надвинув шапку на лоб, пробирался

по заулкам и задворкам к пану латынщику в настуженный его «замок». Князь Иван приходил

сюда по субботам, когда у пана Феликса, начальника наемных солдат-иноземцев, не было

военного ученья.

Дочь замоскворецкого попа Анница, сирота, которую взял себе в жены пан Феликс,

летом проживала у него в задворной избушке. Теперь же Анница обреталась больше в

теплых сенях «замка», где шуршала снопами соломы, подкладывая их в печку; там так и

гудело легкое, быстрое и не очень греющее пламя. Пан Феликс того ради и подогревал себя

сразу питьем и едой из коробейки, которую всякий раз прихватывал с собою князь Иван,

когда шел к многоученому пану.

Очень скоро, за милую душу, раз-два, взялся пан Феликс Заблоцкий обучить молодого

князя по-латыни и по-польски и всяким другим наукам, ибо пан этот (в том клялся он и

божился) был учен неимоверно и все науки превзошел еще в детстве. Но пока что князь Иван

только и делал, что без конца выводил одни и те же литеры на рыжеватом листке бумаги:

«Dux Ivan. Dux Ivan. Ivan Kvorostinin dux»1.

Однако к концу зимы дукс Иван не только что бегло читал по Мюнстеровой

космографии, но латинскою скорописью исчерчивал у себя в тетради целые страницы. Он

был уже сведущ в родах, числах, падежах, во временах, лицах и наклонениях. А к пану

Феликсу по субботам можно было теперь пробираться не с такою опаской: Болвановка

опустела, и, кроме иноземных солдат, не осталось в ней почитай что никого. Кузницы стояли

пусты, кузнецы от бесхлебицы и голода одни вымерли, другие разбрелись врозь. Только один

кузнец, тот самый, что прошлым летом показал князю Ивану дорогу и еще допытывался,

почем платят в городе за жита четверик, – этот еще держался и, болтая руками, длинными и

худыми, как плети, тыкался у себя в кузнице от горнушки к наковальне, от наковальни к

зубилу, от зубила к пробойникам, к клещам, к пудовому молоту, для которого уже мочи не

хватало у исчахшего за зиму кузнеца.

Однажды, совсем уж весной, когда князь Иван шел с коробейкою в руках и тетрадями за

пазухой мимо брошенных кузниц, он узнал своего летошнего знакомца в посиневшем

человечке, сидевшем без шапки прямо на земле у прокопченных дверей бездействовавшей

кузни. Растрепанные волосы космами нависли у него по лицу, он дышал часто и хрипло, но

когда завидел прохожего с коробейкою, месившего оправленными в медь каблуками крутую

грязь на дороге, то завыл тоненько и протяжно:

– Хле-эбца!.. Хле-эбца пиченова кусо-о-очик!..

Князь Иван достал из коробейки круглый хлебец. Мужик, завидя хлеб, пополз на

четвереньках к князю Ивану. Но их разделял целый прудок, полный талой воды, в которой

белели кудрявые облака и сверкала небесная просинь. Мужик, не останавливаясь, все так же

на четвереньках полез в лужу. Он начал икать от волнения и громко лязгать зубами. Князь

Иван бросил ему хлебец, который угодил прямо в воду, разлетевшуюся кругом холодными

брызгами. Но мужик шлепнул по воде длинной, как жердина, рукой, выловил хлеб, от

которого во все стороны разошлись круги, и принялся пихать себе в рот намокший мякиш.

Много, видно, дней не брал в рот кузнец хлеба ржаного, и вот теперь стоял он на коленях в

воде, икал, чавкал, давился неразжеванными кусками, но не переставал трясущеюся рукой

набивать себе рот мятыми комками мокрого хлеба.

Спустя неделю князь Иван снова шел той же дорогой, чуть подсохшей на мартовском

солнце и забубенном весеннем ветру. Подойдя к кузницам, вздумал князь опять покормить

кузнеца, изголодавшегося в лютую эту годину. Но у кузницы не видно было никого, и князь

Иван шагнул через порог в темный амбар, черный от сажи и копоти. Со свету ничего не

разглядеть было сначала в глубине по углам, и князь только вздрогнул и отступил в сторону,

когда пес, на лису похожий, бросился ему под ноги и выскочил из кузницы вон. Но тут князь

Иван споткнулся о что-то мягкое, что свалено было рядом с горнушкой на землю. Князь Иван

наклонился; при свете, который вместе с лихим ветром лез во все голые щели, увидел князь

скрючившегося возле холодной горнушки человека. Он был мертв, последний кузнец на

Болвановке. Половина лица была отъедена у него, должно быть, выскочившим только что из

кузницы псом.

– Господи!.. Боже мой!.. – только и пробормотал князь Иван и попятился к двери.

Очутившись на улице, он втянул голову в ворот и, не оглядываясь, зашлепал по

колдобинам и лужам. Он ни о чем не думал, лишь мерил ногами совсем распутившуюся в

этом месте дорогу. И только когда дошел он наконец до последней кузницы, напротив двора

пана Феликса, то остановился, огляделся, прислушался.

Было тихо кругом. По теневым местам белел еще снег, но солнце грело на черных