Беруны. Из Гощи гость

Димитрий Иванович, ныне, возмужав, иду на Московское государство, на все государства

Российского царствия».

Князь Иван уже немало всякой науки перенял от бойкого шляхтича, переводил с латыни

на русский язык, знал цену иным басням поповским, был даже знаком и кое с какими

европейскими обычаями. Но хранил все это про себя, и даже родному отцу, старому князю

Андрею Ивановичу, невдомек было, какими странными и «греховными» для старорусского

человека познаниями преисполнен был теперь его единственный сын. Многоречивый пан

Феликс, потешаясь и гуторя, наговорил ученику своему с три кошеля былей и небылиц про

Литву, про Польшу, про Цесарскую землю – «Священную Римскую империю», – и князь

Иван все ждал, не упомянет ли как-нибудь разболтавшийся шляхтич Гощу или Самбор. Но

пан Феликс называл ему городов без числа и даже показывал их на картинках в

Мюнстеровой книге. Города эти были все в легких стрельчатых башнях; улицы были

замощены тесаным камнем; на перекрестках толпились какие-то чванливые люди в плащах и

шляпах, бок о бок с дамами, разряженными, должно быть, в шелк и бархат. Да, но о Гоще и

Самборе не обмолвился пан Феликс ни разу. Князь Иван сам вздумал завести с ним об этом

речь, но вовремя вспомнил отцовский наказ, много дней подряд повторенный затем: «Забудь,

сынок, забудь... Слова не молви о том... забудь...» Он уже больше не вставал с постели, князь

Андрей Иванович Хворостинин-Старко, и лежал, укрытый желтым одеялом, всклокоченный,

похудевший, испитой. Что ни ночь дул и шептал над ним приводимый туркинею колдун; что

ни день пел и кадил у изголовья больного тот либо другой поп. Но было видно, что уже

недолго осталось жить старому князю.

Была весенняя ночь. Соловьи жарко отстукивали в едва прикрытое окошко. В горницу к

князю Ивану струил роскошное благоухание зацветший шиповник. И князь Иван словно

поплыл в этих струях. Он плывет во сне все дальше и дальше. «Куда? – думает он. – В Гощу

либо в Самбор?.. К царевичу Димитрию?.. Но царевич давно умер! Тринадцать лет тому

назад он играл в тычку со своими сверстниками и набросился на ножик сам».

«Ха!.. – грохочет пан Феликс над ухом князя Ивана. – Князь ваша милость знает, что это

такие же поповские басни. Царевич жив!»

«Жив, жив!..» – закричали из всех углов желтые шапки и стали трясти своими витыми

кудерками.

«Жив!.. – залязгал зубами выползший из кузницы на четвереньках мужик. И заскулил: –

Хле-эбца пиченова кусочик...»

Князь Иван хотел бросить ему краюшку хлеба, но никак не поднять было руки, которая

обвисла, точно кулек, полный мякины. И князь дернулся, чтобы хоть раскачать немного руку,

но тут что-то грохнуло, смешалось, завертелось. И вот примечает князь Иван, что лежит он у

себя в горнице на лавке и лавка та ездит под ним от стены к стене все тише и тише и наконец

и вовсе остановилась в углу, вдоль ковра, на месте своем. Князь Иван еле разомкнул веки и

услышал внизу вопль и стук.

XVII. «УВЫ НАМ!»

Рано, перед зарею, друг дружку перемогая, пропели петухи на курятном дворе, и

раскрашенная слюда в окошках хворостининского дома чуть побелела, зарумянилась,

загорелась разноцветным пламенем. Над чердаком умолк жестяной флюгер, повернувшийся

солнцу навстречу, а оно уже скользило над росными лугами, над не кошенной еще травой и

словно стрелами, добытыми из огненного колчана, прорывалось сквозь зеленый пух

кремлевских садов. Разыгравшись во всю свою силу, солнце метнуло полную горсть

самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал, как вчера, как тому назад

полгода, на постели своей под стеганым желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в

той же траурной своей телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на

костыль. Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик, Арефа-колдун,

шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.

Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и медленно поползло

вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше коричневого лоснящегося шелка. Вот

уже к верхним пуговкам плотно застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось

затем на княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо. Алена

Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и, поднявшись с места, тихо

подошла к князю.

Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая улыбка пряталась в

укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла к восковой щеке мужа, но черные

губы ее точно обожглись могильным холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась,

выронила из рук своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем

грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть и вскочил на ноги.

Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без дыхания Алену Васильевну, подбежал

к князю и сунул руку к нему в подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов