Бес противоречий (СИ)

Йесо ладонью накрывает чужой рот, неловко съезжая бедрами вниз и поднимаясь обратно повыше. Она едва ли может четко увидеть чиминовы глаза сквозь марево опьянения, но чувствует, как тело под ней напрягается, замирает на секунду. Любопытство берет верх, и Йесо повторяет нехитрые манипуляции, получая совсем удивительную обратку: Чимин сжимает пальцами её талию, давит, заставляя в пояснице прогнуться, и вильнуть бедрами вниз, потом обратно. И так ещё и ещё, потом ещё до тяжёлого вздоха Чимина и её неожиданного всхлипа. Внизу живота нервы собираются и завязываются тугим узлом, что в корне разнится с размягченным состоянием от легких наркотиков.

Йесо теряет контроль.

Подставляется под губы Чимина, жмется к нему теснее, отвечает на поцелуи. Её громкое и рваное дыхание глохнет в трещащем звуке разодранного чулка. Блузка смятой гармошкой болтается на локтях, пока чужой горячий язык выводит линию на груди. Йесо не думает и не сравнивает свой прошлый опыт с этим, потому что не может, физически не способна проводить сейчас параллели. Мозг напоминает поджаренную на огне зефиринку, которую Чимин самозабвенно лижет. Проглотит сейчас, она и не заметит. Как не замечает того факта, что её план очевидно идет по одному месту, по которому чиминова ладонь проезжается, вытапливая из её груди кислород развязным стоном.

Мин Йесо — образцово-показательная дочь, лучшая студентка, жена и самая конченая сука, когда кто-то конкретный пытается залезть ей в душу.

Шутка.

Мин Йесо — пустая жестяная банка, которая даже отомстить нормально не может.

***

На следующий день Йесо дурно, липко и мерзко. Она едва вспоминает, что ещё неделю назад шутки ради записалась вместе с Юнги на курс по НЛП преподавателя из Германии. Кое-как чистит зубы, собирает волосы в пучок и себя в толстовку с джинсами, обещает, что начнет трезвую жизнь, если не опоздает на первую же лекцию.

В аудиторию влетает, запыхавшаяся и кидающая извинения на кривом немецком. Взгляд поднимает и… лучше бы опоздала. Где-то между поскрипыванием маркера о доску и движением лопаток, угадывающимся под темно-зеленой рубашкой, ей сворачивает кишки в ленту Мёбиуса. Хотя бы потому, что вчера эти лопатки так же приглашающе смотрели на неё, только вот блузка, путающаяся на бедрах, со смятым капроновым чулком, с поехавшей стрелкой, принадлежали ей — Мин Йесо, а лопатки — Пак Чимину в темно-зеленой рубашке.

Её поспешные шаги драконят акустику аудитории, взгляды студентов — липкие, любопытные — кусают тонкую кость, в то время как её собственный — пьяный, в красной сетке сосудов цепляется за допотопный паркет. А хочется, чтобы за туфли. Зеркальные, хорошо начищенные туфли Пак Чимина, которые в данный момент хочется чуть-чуть забрызгать блевотиной, отчаянием и несколькими шотами водки, что курсировали вместо крови со вчерашнего вечера.

— Если тебе станет легче, то лицо у него было, — Юнги задумчиво замирает, подпирает подбородок кулаком и изрекает, — ну, взволнованное.

Легче не становится. Становится стыдно.

Хочется забиться в тесную кабинку университетского туалета и вывалить тонну желчи в канализацию. Перекумариться. Избыть его из себя вместе с постыдными картинками прошлой ночи, где Чимин языком ласкает её сосок, ребром ладони ведет между ног, а из преграды только её влажное белье.

Блять…

Лицом об раскрытые ладошки бьется. Как? Как избыть его из себя? Вырвать с мясом? уйти к другому? выпить снотворного ровно столько сколько нужно, чтобы не проснуться? поплыть?..

— Ich bin mir sicher, dass du nackt besser aussiehst Уверен, без одежды ты ещё лучше, — горячий шепот низким рокотом неожиданно врывается ей в ухо из-за спины, спустя какое-то время, и Йесо знает — узнаёт — этот голос. Только поверить не может, что уже столько времени прошло, и Чимин оказался почему-то ровно за ней, и почему-то знает немецкий.

— Du spielst mit dem Feuer с огнем играешь, — звучит чиминово предупреждение на выдохе, который по касательной обжигает шею.

Поплыть, да-да, Мин Йесо, лучшая студентка, образцово-показательная дочь, пять минут жена, поплыть, как в первый раз от прожжённого этого взгляда, голоса, выверенного жеста — пальчиком поманил, ать-ать, — поди сюда, моя ты хорошая. И вроде же переболевшая всеми этими клише соулмейтовскими, себя заперевшая в каморке с чучелом, чтоб его рас-так, Дровосека, до черта самодостаточная я-тебе-не-Йесо~я, легко развоплощается в ту самую и «мою ты хорошую», и в Йесо~я. И Пак Чимин-ши вдруг мило «Чимин-а», и голос у него на пол-октавы ниже, а руки выше, чем следует, путаются в подоле задравшейся юбки.

Тьфу… опять.

— Тебя куда так кренит? — ловит её за локоть Юнги, вырывая хриплым голосом из пучины грязных и откровенных воспоминаний, которые смешиваются с немецким шепотом. Юнги запускает пятерню ей в волосы, убирает их с лица, ойкает от статического электричества, и якорит её окончательно в тяжелой реальности заговорщическим шепотом:

— Давай, приходи в себя, а то сейчас твой немец на минималках сожрет тебя взглядом.

Не показалось, значит. Не послышалось.