Бес (СИ)

Кретин Бельский все же согласился после вступления в наследство отдать Ярославской с ее новой фамилией причитавшуюся той долю. Слова свои он закрепил договором, согласно которому задолжал внушительную сумму профессору, которую обязался вернуть буквально через несколько месяцев. И нет, Ярославская даже не сомневалась, что не санкций он испугался, прописанных в контракте. Совершенно не их. А оставленных на память ею фотокарточек с изображением подвешенных на крюках и распотрошенных человеческих тел, подопытных материалов. Знал, трус, что, если надо будет, Покровский его достанет хоть за десятью бронежилетами.

Да, Захар по-прежнему верой и правдой Ярославской служил. Доктор сама порой удивлялась, мысленно, естественно, непоколебимой верности своего помощника. И ведь, как говорится, не один пуд соли вместе съели с ним за эти годы. Что еще до развала ее детища, что уже в бегах. Правда, основной удар опасности все-таки на себя брал непосредственно Покровский. Ну так ведь и жизнь Ярославской оценивалась несоизмеримо дороже. И не только для нее самой, но и для всего мира, словно замершего в ожидании того самого научного прорыва, к которому всю свою осознанную жизнь шла профессор.

* * *

Она сразу поняла, что он исчез. Захар. И не по своей воле ведь пропал однозначно. Не мог вот так не появиться в заранее оговоренном с ней месте без предупреждения. Он знал, насколько важны полученные им от одного довольно влиятельного восточного руководителя средства на дальнейшие разработки. Он как раз должен был перевезти их из Азии в Германию, в которой предполагалось вести всю деятельность.

И пропал. Бесследно пропал. Словно испарился человек при перелете из одной страны в другую.

Впрочем, разве не ожидала она чего-то подобного все эти годы? Так что следовало теперь собраться и приступить к запасному плану, который у нее, несомненно, был на такой случай. На случай, когда она останется совершенно одна против… а она и сама не знала точно, против кого именно. Слишком много кандидатов и в то же время ни одного конкретного имени, которого она гарантированно должна была опасаться.

Иногда, правда, на ум приходило одно. Не имя даже, а кличка. Прозвище, данное ею же своему подопытному. Но тот уже несколько лет как не мог нанести вреда своей бывшей хозяйке.

Ярославская с грустью и одновременным негодованием думала о его смерти. Умела бы плакать, наверное, не сдержала бы слез. В особые минуты ностальгии по безвозвратно ушедшим временам ее царствования на родине профессор размышляла о том, что могла бы согласиться на то, чтобы лишиться левой руки или ноги, но иметь возможность и дальше совершенствовать свое творение. Свое лучшее творение. Сколько надежд сгинули вместе с новостью о его смерти в тюрьме. Пусть даже доктор поначалу и не поверила ей. Ну не могли убить ее нелюдя ни условия тюремного содержания, ни другие заключенные. Ее шедевр мог голыми руками и зубами разорвать кого угодно на части. Она собственными глазами видела результаты его ярости. Если только исподтишка и с далекого расстояния, потому что этот зверь обладал настолько тонким и чутким слухом, что к нему невозможно было приблизиться неслышно.

В ту ночь, когда Покровский принес послание от информатора об уничтожении нелюдя, Ярославская долго еще сидела перед окном, глядя на луну и редкие блеклые звезды, скрытые облаками, и сжимала в руках единственное оставшееся у нее фото. С него хмуро исподлобья смотрел высокий широкоплечий мужчина с обнаженным мускулистым торсом и сильными крепкими ногами. Ее лучшее создание, ради которого она поставила на кон так многое и которое так нелепо потеряла. Кажется, она могла любоваться им долгие часы. Нет, не как женщина мужчиной, но и не как мать пропавшим без вести сыном. Все же доктор никогда не опустилась бы до подобных мыслей — ставить в один ряд себя и этого недочеловека. Но как Пигмалион, скрупулезно по сантиметру лепивший свою прекрасную Галатею. Отличие в ее ситуации было не в распределении мужской и женской роли, а в том, что она не могла опуститься так низко, чтобы полюбить нечто искусственное, своеобразного биоробота, созданного ею же. И в то же время она все же кое-что любила в нем. Ту частицу себя, которую вложила в свое творение. Свои усилия и бессонные ночи, проведенные с пробирками в центре. А еще свою власть над ним. Над тем, кто объективно был сильнее нее в сотни раз. И если Пигмалион молил богов о том, чтобы те снизошли и оживили его скульптуру, то Ярославская упивалась осознанием того, что сама и являлась богом нелюдя. Беса, имя которого даже самые матерые ее охранники произносили с явной дрожью в голосе.

* * *

В висках шумело. Точнее, в них гудело так, словно каждую секунду где-то совсем рядом с ней проносился на бешеной скорости товарный поезд. Ярославская осторожно выдохнула и прижала пальцы к голове, пытаясь унять этот гул, заглушить боль от него, так отвратительно стучавшую в черепной коробке.