Бес в ребро

Таня рассказывала, как играла когда-то на этой площадке, где были в то время только заржавевшие качели и страшная железная горка с крутой лестницей без перил. Зимой ее заливали водой, и высшей доблестью считалось влезть ползком по обледенелым ступенькам и скатиться вниз на обрывке картонной коробки. На крошечной площадке наверху все нарочно толкались, и было легко свергнуться на утоптанный снег не по скользящей поверхности, а с отвесного бока.

— Но ты-то не боялась! — говорил Колосов.

— Еще как боялась! — отвечала Таня. — Я в детстве была такая трусиха, ты себе не представляешь. Однажды, когда мне было года три, мы возвращались с мамой с бульвара, и в подворотне пробежала кошка. Я целый час стояла на улице и ревела, отказывалась идти домой.

Колосов смеялся, обнимал ее и смотрел на чужих играющих детей, впервые за последние годы не испытывая уколов совести.

Она вызывала в нем чувство какого-то удивленного обожания. Ему нравилось в ней все — как она ходит, как выбирает в шкафу одежду, как причесывается и строит гримасы у зеркала, нанося макияж. Нравились ее шутки, литературные оценки, рассуждения. Ее романтичность и прагматизм, непосредственность и жадность ребенка, попавшего в большой супермаркет. Она брала от жизни все, до чего могла дотянуться.

А еще он стал снова рисовать, вспомнив забытое юношеское увлечение. Купил картон, уголь, восковые мелки. И рисовал, конечно, ее, мучаясь от неумения, разрывая испорченные листы и начиная сначала. Набрасывал ее фигуру, пытаясь поймать движение. Особенно ему хотелось уловить полет ее узких рук, когда она хозяйничала на кухне, управляясь с массивными банками, полными маминых консервов, — легко брала их «за фук», переставляла на окно, что-то перекладывала, помешивала грубоватой деревянной ложкой и как будто даже бормотала заклинания.

Мамины соленья и варенья причудливо дополняли их японо-китайский рацион. Один раз они даже съездили в деревню, и Вадим был растроган неожиданно радушным приемом, который оказала ему, гостю неопределенного статуса, тихая Танина мама.

Они не стали открывать ей их доисторическое знакомство и называть его фамилию. Ностальгические воспоминания были не нужны — вслед за ними неизбежно пошли бы вопросы: а где, а как, а с кем, а семья?.. Это лишнее, решил Вадим, и Таня с ним согласилась. Сама Клавдия Мироновна, конечно, не узнала в солидном дочкином ухажере бывшего соседа-старшеклассника — ведь и Таня идентифицировала его только по имени.

День за городом, с похрустыванием свежей морковкой и объеданием грядок клубники, прошел как во сне. Клавдия Мироновна насовала им с собой ягод и цветов, ласково улыбалась и долго шла за машиной, махая на прощанье.

— Она считает, что я твой жених? — ляпнул он на обратном пути.

— Откуда я знаю, — сквозь зубы ответила Таня. Шел дождь, и на загородном шоссе в воскресенье вечером творился полный беспредел.

— Но ты ведь не всех подряд таскаешь знакомиться с мамой?

— Всех абсолютно. Иногда просто на улице хватаю кого-нибудь и тащу знакомиться с мамой.

— Мне это особенно лестно.

— Если тебе понравилось, мы в следующую субботу поедем знакомиться с папой. Это в Твери, каких-то жалких четыре часа пути. Только машину поведешь сам, а я буду сидеть рядом и задавать дурацкие вопросы.

Она помолчала и добавила с нежностью:

— Моя мама — простая добрая женщина. Для нее главное, чтобы мне было хорошо. С кем, когда, почему — какая разница.

— Татка, — сказал он, отвернувшись к окну. — Я тебя люблю.

Она не слышала, но это и не предназначалось для ее ушей.

Самое удивительное в их жизни была сама жизнь, ежедневная, ежеминутная, совершенно не такая, к какой он привык.

Они говорили часами и обо всем, а если молчали, то диалог продолжался в тишине. Он нашел в ней такого отзывчивого собеседника, какого никогда не чаял встретить. Каждая его мысль, каждое слово находило отклик, и ответный пас был точен, силен и направлен прямо к партнеру, как бывает в дружеской, а не соревновательной игре.

Таня считала, что он должен написать новую книгу, возможно художественную, и она поможет ему опубликоваться, попробовав себя в новой роли литературного агента. Он объяснял, снисходительно посмеиваясь над собой, что слишком обленился, а книга требует серьезной работы, полного поглощения, на книге надо жениться, пока ее пишешь, вот так.

Они смеялись, и Таня спрашивала: неужели только жениться и никак иначе? А если все-таки гражданским браком? А романтическая связь, недолговечная, но бурная — не спасет? Тогда у него выйдет не одна, а не меньше сотни книжек, и каких! И кстати — она становилась серьезнее, — это дало бы ему некоторую финансовую независимость. Вот тут уж он начинал громко хохотать, про себя сравнивая активы тестя с доходами даже преуспевающего писателя. Таня пожимала плечами и в конце концов тоже смеялась.