Беседа с папским легатом, диалог с иудеем, и другие сочинения

Христиане могли бы, мне кажется, так же называть свои литературные диалоги с евреями, ибо они заканчиваются поражением тех и даже обращением в христианство. Так эффектно завершается, к примеру, «Стязание», бывшее при Иерусалимском патриархе Софронии: «Сия слышавше, жидове ни единого ответа обретоша дати въ истязани, но сташа и посрамишася, потемнеша, не имеша ответа, не постояша, бежаша и разидошася, ови глаголюще: “Адонаи, посрамихомся!”, — ови же глаголюще: “Тако ми закона! Авва победи!” Инии же, стенюще, глаголаху: “Адонай, заблудихом!” Неции бо истинну уведеша. Неции же и от них, в Христа крестившеся и искрьне вероваша, оставльше и жены, и стяжаниа, Христа стяжаша...» (РНБ, Кирилло-Белозерское собр., XII, л. 196 об. — 197). Обращением иудея Ксена в христианина Мануила оканчивается и Диалог Иоанна-Иоасафа Кантакузина. Это, конечно же, типичная учебная «литература победы».

Что Диалог с иудеем Кантакузина принадлежит как раз к такого рода пособиям, нет никаких сомнений. Истолкование пророческих слов и ветхозаветных образов у Кантакузина, конечно же, совсем не произвольно, глубоко традиционно. Но оно сочетается у него с примерами, взятыми из окружающей реальности. Например, он говорит о видах рабства (в Слове первом), об обычной реакции тех, кто слышит чтение императорского приказа (они встают, криками восхваляют императора и, склоняя голову, возлагают на нее его грамоту), об отношении к христианским образам, отчеканенным на монетах, о первенствующем значении хлеба в повседневной пище (в Слове втором), и пр. Есть в речах экс-императора в Диалоге и то, что показывает, наряду с богословской, его высокую общую культуру. Так, он говорит об античном представлении о составляющих мир четырех элементах, дополняя его христианским представлением о сохраняющей противоположности в состоянии мира и согласия Божественной любви (в Слове втором); о путях нашего постижения Бога (с помощью логических доказательств, благодаря вере и посредством «истинного чувства») (в Слове третьем); он показывает, что античное определение человека как «словесного, смертного, уму и художествам причастного животного» недостаточно для Богородицы, больше всех сохранившей то, что у человека «по образу и подобию» Божию; и тут же он пользуется характерным для стиля Ареопагита[68] термином «Сама-по-себе-истина» (в Слове седьмом). Так что в разговоре с иудеем Кантакузин, я бы сказал, интеллигентный, культурный, философствующий христианин.

Этому не противоречит то, что Кантакузин говорит о еврейском народе: он следует традиции, восходящей к пророкам и Евангелию, — традиции горестного сожаления, порождаемого любовью Божией к потомству Авраама, Исаака и Иакова. В наши дни уже не соответствует действительности то, что Кантакузин пишет о положении евреев в обществе, например: «...не доныне ли... люди вашего рода прах, на который верующие во Христа наступают, языками лижут. Это всем известно» (в Слове пятом). Следуя традиции, Кантакузин объясняет это положение Божиим гневом за распятие и неприятие Христа. Пережив государственный атеизм XX в., уже не скажешь с уверенностью опирающегося на традицию автора, что евреи живут, «уклоняясь от путей выровненных и с обрыва многократно себя низвергая, — более, чем другие, к настоящему времени» (Слово шестое). Также в согласии с традицией Кантакузин говорит и о временности Божьего гнева на евреев: «Следует тебе знать, что такой немилостивый гнев будет длиться до пришествия антихриста» (Слово девятое).