Беседы о музыке с Сэйдзи Одзавой

Одзава: Значит, та запись в Вене могла быть для телевидения. Неофициально. Одно могу сказать точно – Бернстайн тогда исполнял с Венской филармонией Вторую симфонию Малера. Супруга Ленни Фелисия тоже приезжала. Потрясающей красоты женщина, чилийка с белоснежной кожей, бывшая актриса, редкая красавица. Они очень подружились с Верой. Мы тогда были бедны, и она часто отдавала Вере свои вещи. Говорила, что Вере наверняка нравится красиво одеваться. Как ни странно, они были одной комплекции.

Мураками: И как выступление?

Одзава: Мне очень понравилось. Ленни сильно нервничал. Обычно накануне мы ужинали вместе, неторопливо пропускали по бокальчику. Но не в тот раз. Спокойно поужинать нам удалось только после концерта.

Мураками: Как обычная публика шестидесятых реагировала на исполнение Бернстайном Малера?

Одзава: На Вторую симфонию Малера в Вене зал отреагировал потрясающе. Позже я исполнял ее в Тэнглвуде, и ее тоже тепло встретили. Помню, я еще подумал: «Надо же, как публика откликается на Малера». Кажется, это было первое исполнение Второй симфонии Малера в Тэнглвуде.

Мураками: А какой была реакция критиков, когда вы работали в Нью-Йоркском филармоническом оркестре?

Одзава: Почти не помню. (Ненадолго задумывается.) Кажется, мнения газет были весьма противоречивы. К несчастью Бернстайна, был такой критик, Шонберг, вел музыкальную колонку в «Нью-Йорк Таймс». Лютый враг Бернстайна.

Мураками: Гарольд Шонберг. Известнейшая личность. Я читал его книгу.

Одзава: Забавно, но в шестидесятом году, я тогда был студентом, я дирижировал на студенческом концерте в Тэнглвуде «Морем» Дебюсси. Мы поделили произведение на троих и дирижировали по очереди, мне достался финал. Или, может, это была Четвертая симфония Чайковского. Ее мы тоже делили, на четверых, и мне тоже достался финал. Наутро Шонберг написал обо мне в «Нью-Йорк Таймс». Он приехал послушать Бостонский симфонический оркестр, но упомянул в статье студенческое выступление. Указал мое имя и написал: «Публика должна запомнить имя этого дирижера».

Мураками: Ого!

Одзава: Я очень удивился, но самое поразительное случилось потом, когда он позвонил руководителю студенческого оркестра, договорился о встрече и приехал специально, чтобы познакомиться со мной. При встрече сказал, чтобы я непременно его навестил в Нью-Йорке. Что, как я понимаю, совсем не в его характере. Так совпало, что вскоре я впервые в жизни оказался по делам в Нью-Йорке. Пользуясь случаем, решил навестить его в «Нью-Йорк Таймс». Он встретил меня, показал весь офис – типографию, музыкальную редакцию, отдел культурных новостей. Водил повсюду часа два и даже напоил чаем.

Мураками: Ничего себе. Видимо, вы сильно ему понравились.

Одзава: Невероятно. Когда я стал ассистентом, Ленни часто надо мной посмеивался. Мол, тот, кто нещадно его критикует, похвалил Сэйдзи. Шонберг был к нему непримиримо настроен. На мой взгляд – чересчур. Зато ко мне он благоволил. Вероятно, видел во мне новую звезду, которую сам открыл.

Мураками: Как музыкальные, так и театральные критики «Нью-Йорк Таймс» обладали огромным влиянием.

Одзава: Верно. Не знаю, как сейчас, но тогда их мнение значило очень много.

Мураками: После отрицательных отзывов в нью-йоркской прессе Бернстайн отправился в Вену, где его удивительно тепло принимали и зрители, и журналисты. Он был счастлив и не мог взять в толк, чем вызвано такое отношение в Нью-Йорке. В последующие годы он перенес основную деятельность в Европу. Так написано в его биографии.

Одзава: Этого я не знаю. Я плохо говорил по-английски, поэтому с трудом понимал, что к чему. Могу лишь сказать, что он был безумно популярен, билеты на него всегда раскупались, «Columbia Records» без конца его записывала, фильм «Вестсайдская история» пользовался бешеным успехом, поэтому то время запомнилось мне как исключительно яркое и блистательное. И с Венским филармоническим оркестром в последующие годы он поддерживал самые теплые отношения.

Мураками: После Нью-Йоркской филармонии он, кажется, ни разу больше не был музыкальным руководителем.

Одзава: Да, не был.

Мураками: Не хотел наступать на те же грабли.

Одзава (смеется): Можно сказать и так.

Мураками: Похоже, по складу характера Бернстайн не слишком подходил на роль руководителя, он не любил иерархию.

Одзава: Да, не любил напрямую высказывать что-то, делать замечания. Вернее, он просто этого не делал. Наоборот, всегда советовался с окружающими. Когда я работал у него ассистентом, после концерта он мог спросить, что я могу сказать о темпе Второй симфонии Брамса или еще что-нибудь в том же духе. «Нашел, кого спросить», – думал я, отчаянно пытаясь ответить. Зато внимательно слушал все его выступления. Чтобы не попасть впросак из-за того, что валял дурака в заднем ряду. (Смеется.)

Мураками: Он искренне интересовался мнением подобного уровня?

Одзава: Да, такой он был человек. Считал, что, пока занимаемся музыкой, мы все равны, даже если перед ним неоперившийся юнец вроде меня.