Беседы о музыке с Сэйдзи Одзавой

Одзава: Возможно, я не слишком задумываюсь об этом. Вот партитуру читаю внимательно. Но знаете что? Лет тридцать назад, когда я только начал работать в Вене и у меня появились друзья в этом городе, я полюбил музеи. Работы [Густава] Климта и Эгона Шиле просто потрясли меня. С тех пор я стараюсь почаще бывать в музеях. Это помогает лучше понять музыку. Дело в том, что музыка Малера возникла как разрушение традиционной немецкой музыки. И только благодаря живописи я действительно осознал это разрушение. Понял, что оно не кажущееся.

Мураками: Я и сам недавно был в Вене на выставке Климта. Когда видишь его работы в Вене, понимаешь их подлинный смысл.

Одзава: Климт ведь тоже, при всей своей красоте и детальности, настоящий безумец.

Мураками: Да, он и правда необычен.

Одзава: Быть безумцем важно, есть некая привилегия в том, чтобы выйти за рамки логики. Оказаться выше морали. То было время морального упадка и засилья болезней.

Мураками: Массового сифилиса. Знаком эпохи стал накрывший Вену духовный и физический упадок. При недавней поездке в Вену у меня выдалось свободное время. Я взял напрокат машину и несколько дней катался по Южной Чехии. Там находится городок Калиште, где родился Малер. Я не планировал, просто случайно оказался в тех краях. Это и сейчас глубокая провинция. Поля до горизонта. Что особенно удивительно с учетом близости к Вене. «Надо же, – подумал я, – вот откуда Малер приехал в Вену. Наверное, в нем произошла большая трансформация ценностей». Вена тогда не только была столицей Австро-Венгерской империи, но и блистательным центром расцвета европейской культуры. Для жителей Вены Малер был глубоким провинциалом.

Одзава: Вот как?

Мураками: К тому же евреем. С другой стороны, энергетика Вены впитала культуру окрестных земель – чтобы это понять, достаточно почитать биографию Рубинштейна или Рудольфа Сёркина. Это объясняет, почему в музыке Малера то и дело мелькают фольклорные нотки и звучат, откуда ни возьмись, еврейские мотивы. Словно непрошеные чужаки, они суют нос в ее благородную музыкальность и эстетически выверенную мелодию. В подобном разнообразии – один из секретов привлекательности музыки Малера. Родись Малер в Вене, возможно, такой музыки не случилось бы.

Одзава: Да.

Мураками: Все главные творцы того времени – Кафка, Малер, Пруст – были евреями. Съезжаясь из провинции, они расшатывали привычное культурное устройство. В поездке по Богемии я осознал, насколько важен тот факт, что Малер – еврей из глубинки.

Эти странные Третья и Седьмая

Мураками: Похоже, важный элемент исполнения Малера Бернстайном в шестидесятые годы – эмоциональная вовлеченность. А также изрядная доля самопроекции и, если угодно, страсти.

Одзава: Несомненно, так и есть.

Мураками: В нем сильно сопереживание, сочувствие, увлеченность музыкой Малера.

Одзава: Да, это очень заметно.

Мураками: В свою очередь, современная тенденция в исполнении Малера – в ослаблении акцента на его этническую самобытность. И вы, и Аббадо приглушаете его национальный колорит.

Одзава: В целом я о нем не думаю. Вот Ленни его чувствовал и воспринимал очень остро.

Мураками: Имеются в виду не только еврейские мотивы, которые в изобилии несет в себе музыка Малера?

Одзава: Думаю, не только они. Ленни чувствовал очень мощную кровную связь. Как и скрипач Айзек Стерн, который тоже обладал сильным национальным самосознанием. Или Ицхак Перлман – сейчас уже меньше, но в молодости это было очень заметно. Даниэль Баренбойм. Все они мои близкие друзья.

Мураками: Музыкантов еврейского происхождения очень много. Особенно в Америке.

Одзава: Хотя со многими из них мы невероятно близки, мне не понять до конца, что они чувствуют, о чем думают. Возможно, и им сложно до конца понять меня с моим папой-буддистом, мамой-христианкой и почти полным отсутствием религиозных чувств.

Мураками: И все же между вами нет того культурного антагонизма, как между христианами и иудеями.

Одзава: Чего нет, того нет.

Мураками: Выходит, Бернстайн тонко воспринимал национальную идентичность как самого Малера, так и его музыки. Кроме того, не только дирижер, но и композитор Бернстайн наверняка чувствовал с ним большую общность.

Одзава: Знаете, я часто думаю о том, что мне повезло оказаться в Нью-Йорке в самое интересное время. Когда Бернстайн загорелся Малером и начал его исполнять, я был ассистентом и мог находиться рядом. Со стороны его увлеченность Малером выглядела довольно странно. И снова повторюсь – я жалею, что плохо знал язык. Потому что на репетициях он много говорил.

Мураками: Но ведь о смысле его замечаний вы могли догадаться по изменению в звучании оркестра.

Одзава: Конечно, мог. Но он часто прерывал репетицию и подолгу что-то говорил, обращаясь к музыкантам. Я не понимал его слов, но оркестрантам они явно не нравились. Дело в том, что время репетиции строго определено, и когда он так выступал подолгу, времени на репетицию не оставалось. Многих это злило. Особенно если в результате приходилось задерживаться сверхурочно.