Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

Это было время, когда считалось доблестью отбыть куда-нибудь в Мюн-

хен, поучать нас, как мы тут должны жить, какие мы грязные и немы-

тые рабы. И были все эти грязные журналы, которые невозможно было

читать.  Ответ его всегда был: «Не дождетесь!» Это не то, что вменяли

ему в заслугу, но все где-то в глубине души полагали, что только так и

можно. Нужно не как Максимов, и не как Аксёнов, и не как Войнович,

а нужно так, как Блок, Ахматова, которые сформулировали черным по

белому: уезжать из России нельзя, так как это значит обеднять, умалять и

разрушать ее культуру. Те люди, которые уезжали сами (я не говорю про

Солженицына и так далее), никто из них не находился в безвыходном по-

ложении. Никто из них не написал там что-то такое, ради чего стоило уез-

жать. Вообще, никто и ничего особо хорошего там и не написал. Все это,

как сказал Блок, предательство, это измена России; как сказала Ахматова:

«равнодушно и спокойно замкнула слух»; и, как считал Лозинский: «уез-

жать из России – обеднять, умалять и разрушать ее культуру». Лозинский,

350

во-первых, был героем, совершенно героического темперамента в плане

отношения к жизни, труду. Если хотите, чтобы здесь было хорошо, посту-

пайте как Лозинский, а не как Аксёнов. И вот они что-то рассказывают,

я думаю, человек обрел свободу, вот он по утрам бегает, кофе пьет в па-

рижском кафе – да это просто ужас! Когда я все это увидела, я подумала:

«Господи, неужели человеку так мало надо?!»

Так вот на все такие поползновения Владимир Семенович говорил:

«Не дождетесь!»

Ю. К.: Его все звали Володя.

М. Н.: И еще одно: как-то так получилось, что это наше националь-

ное достояние. Это наше, и это мы не сдадим! Вот это я считаю чрезвы-

чайно важным. Кроме того, он понимал свое невероятное место абсолют-

ной всеобщей любви и признания, то есть человек себя ощущал прямо

как на посту – уйти отсюда нельзя. Если ты понимаешь, что можно, я уж

не говорю: пойди и застрелись, пойди и подумай. И еще одно: это было

сказано вслух, просто отработано, это был классный пример, что посту-

пать надо вот так.

Что касается того, что он делал. Я не считаю, что это литература,

книжная поэзия. Это уникальное явление, которое существовало – и было

превосходным и сногсшибательным – только в его личном исполнении,

при его личном присутствии, при его личном голосе. Он был, вне всяко-

го сомнения, мужчина. Он был, вне всякого сомнения, воин. И при этом

человек не с этим болезненным чувством собственного достоинства, ко-

торое нужно постоянно защищать. Я всегда думаю: да, что это такое за

чувство достоинства, если за него всегда надо бороться и защищать, со-

ревноваться? Вот оно у него было и все.

Все было превосходно и прекрасно только в его исполнении, поэто-

му всегда получалось все, что он делал. Все это разошлось мгновенно по

стране, он выступал, где мог и где не мог.

Ю. К.: Он хотел опубликоваться – это точно.

М. Н.: Опубликоваться  –  это  одно,  но  когда  начинают  говорить:

он поэт – да зачем ему такая защита? То, что он писал, должно звучать

в таком живом воплощении, как он и делал. Вы посмотрите на его сти-

хи – это монолог, это диалог. Это должно действительно в живом виде

существовать.

Что  касается  его  живой  речи  –  это  превосходно.  Что  касается  его

языка, то он замечателен тем, что он одинаково понятен и одинаково при-

ятен всем – и работнику, и тем, кто в академических кабинетах сидит.

Хотя он вышел на самые болевые и проблемные, мучительные мысли,

которые тогда занимали всех, он нигде лица не потерял, нигде качества

351

не уронил. Все что он делал, было для того, чтобы избежать прямого на-

зидания, прямого поучения, покачиваний кулаком под носом. Он вводил

меня, как говорится, в пространство обустроенное, где мне переживать,

смеяться, плакать или рыдать было наиболее сподручно и удобно. Это

жутко трудно сделать.

Я готова на этом единственном примере согласиться с тем, что это

был человек, который не попадает в те представления, которые я считаю

для  себя  окончательными.  Этот  человек,  который  писал  не  только  для

себя. Он, видимо, свою гражданскую, свою мужскую и так далее функ-

цию понимал так и осуществлял так. Это говорит только о том, что это

были не в полной мере стихи, как например, поэзия, которая есть у Риль-

ке. Это было нечто совершенно иное.

Но, с другой стороны, обратите внимание, как бы ни был прекрасен

Рильке, это поэт для узкого круга. И это замечательно. То, что Владимир

Семенович был для всех, вот это невероятно.

Тут еще вот о чем нужно подумать, что такое песня. Ни один вид

химии, ни один вид искусства – ничего так не берет в плен человека так

молниеносно и так чудовищно страстно не ведет за собой, как песня.

Ю. К.: Это русское явление?

М. Н.: Мне кажется, что да. Мне трудно, конечно, говорить, ибо я не

знаю народных песен немецких, французских и так далее. Русская народ-

ная песня просто душу выматывает. Причем, если ты русский человек,

она тебя доймет. Если это ярость, то на смерть, если это тоска, то до смер-

ти. Жуть! Песня это очень умеет, тем более есть такие русские песни, что

можно сойти с ума.