Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

скатилась и погасла.

И нежный звездный прах,

нашедший наши лица,

стал солью на губах

и пылью на ресницах,

травой взошел вослед,

и люди стали выше,

и различили свет,

пылающий над крышей.

Свободны и легки

от тяжести заплечной…

И плакал каждый встречный

от счастья и тоски.

*     *     *

Прощание. Голос трубы.

Рукою машу через силу –

такая обида, помилуй,

легко ли так сразу забыть…

Такая прекрасная жизнь.

Такое огромное лето.

Такая любовь… Обернись,

уверуй в нее напоследок.

444

Уверуйте, сделайте вид,

что вам хорошо и счастливо,

засмейтесь, замрите на миг

на фоне горы и залива.

И пусть я пройдусь под конец

на этих веселых поминках

под стоны трубы и волынки,

зубами зажав бубенец.

Как будто я снова люблю

и небо, и дальние дали,

как будто я вас веселю,

а вы и взаправду не знали,

что это фотограф-мастак

услышал отбой за горами

и сделал сознательно так,

чтоб я получилась не с вами.

Севастополь

1.

Вот только тут, где рядом хлябь и твердь,

где соль морей съедает пыль земную,

где об руку идут любовь и смерть,

не в силах обогнать одна другую,

вот тут и ставить эти города,

не помнящие времени и срока,

и легкие счастливые суда

причаливать у отчего порога.

Вон посмотри – весь в пене и росе,

густой толпой, горланящей и пестрой,

седой отяжелевший Одиссей

несет непросыхающие весла.

Вот он идет по выбитой тропе,

веселый царь без трона и наследства,

рискнувший заглянуть в лицо судьбе

и на нее вовек не наглядеться.

О эта страсть, терзающая грудь –

земля и море, встречи и утраты,

445

последний дом, и бесконечный путь,

и белый берег, низкий и покатый.

Светло тебе, оставленный, сиять

и сладко сниться странникам немилым…

Земля моя, кормилица моя,

какой печалью ты меня вскормила?..

2.

Попробуй оторви меня теперь

от этих бухт в сиянии и пене,

от августовских выжженных степей,

от моряков, погибших в Эльтигене,

от обелисков с жестяной звездой…

Ох, сколько их над миром засветилось…

Так время развело, что ни вдовой,

ни дочерью – никем не доводилась.

Так годы развели и расстоянья.

Но с каждым часом горше и честней

наследую великое страданье

от горя почерневших матерей.

И тоже признаю простую власть

большой земли с полями и морями –

И горсть зажать, лицом в нее упасть,

уйти в нее – цвела б она над нами.

Наследую последние права

любить ее, покуда хватит силы,

и матерью ту землю называть,

где отчий дом и братские могилы.

3.

Чего он ждет, святая простота,

зачем он ночью ходит по проселку,

зачем поверх лилового куста

глядит, как птица, пристально и долго?

Он гол и светел, как февральский сад,

он весь в огне, в жару, на солнцепеке,

как будто чей-то промысел жестокий

его тоской сжигает невпопад,

не в силах отрешиться и забыть…

446

Грохочет вал отпрянувшей судьбы,

и ласточки, изогнутые громом,

уже кричат и кружатся над домом.

А молодость, как крымская дорога

среди полыни и сухого дрока,

прохладны горы, море далеко,

и кажется – совсем еще немного –

прольются мед, вино и молоко,

над желтой степью встанет царский город,

тяжелый парус вздрогнет над Босфором

и поплывет, над бездной накреняясь,

и молодости черная напасть

погонит нас дорогой роковой

за белой одиссеевой кормой.

Большое солнце блещет на весле,

попутный ветер обрывает снасти,

и ночью прижимают нас к земле

почти кровосмесительные страсти.

*     *     *

Вытянули рученьки по швам.

Положили в тот печальный ряд,

где, согласно ранам и годам,

мальчики убитые лежат.

Скользко мне заступницей дрожать

возле колыбелей и могил –

как бы ты души не отлежал,

ноженьки б свои не застудил.

Пахнет неожиданной весной.

У тебя земля под головой.

Первые черемухи в слезах.

На губах земля и на глазах…

Птица засвистела не дыша.

Сыплется каленая хвоя…

До чего сегодня хороша

вечная соперница моя…

447

*     *     *

Экое дело –

нам на беду

птица запела

в голом саду.

В перышках редких

трепет живой

с розовой ветки

вниз головой.

Жалкого праха

теплый комок,

ласковой птахи

вечный урок.

Что же ты вперил

очи в нее,

словно поверил

в сердце свое?

Водишь руками –

крыша, окно,

дерево камень, –

точно, оно.

Дерево, камень,

истина, дом…

Маленький ангел

с пестрым крылом.

*     *     *

Гремит торжественная медь,

пиликает сверчок запечный,

томимы голодом извечным –

назвать, поверить и пропеть.

Поет неистовый певец

до боли, до тоски, до пота,

до смерти, может быть… Да что там –

была бы песня, наконец.

Вот для того-то и поет,

чтоб ты смутился и опешил

448

перед случайным, одолевшим,

берущим душу в оборот.

Чтоб ты прислушался – шутя,

чтоб ты опомнился – впервые,

как неразумное дитя,

узнав про тайны родовые…

Но даже принимая срам

всей этой муки подневольной,

как сладко замереть от боли,

пустой тростник прижав к губам.

И нежно повторяя стон

земли безводной и безгласной,

понять, как долго мы живем,

раз этой музыке подвластны,

что от единого живого

ствола шумим, и потому –

мы братья: ты, сказавший слово,

и ты, внимающий ему.

*     *     *

Песок истоптан, воздух зацелован,

пучина перепахана веслом,

болеет небо золотым дождем –

земля давно под пахоту готова.

Душа готова к доле круговой,

живым ростком, пробившим толщу поля,

живой бедой, сорвавшейся на волю,

и значит – переставшей быть бедой,

гудящей ветром, страстью и судьбой,

ревущей в нас, летящей между нами.

И легкий Моцарт веет над полями,

прислушиваясь к жизни луговой,