Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

Вечное и беспредельное, противящееся родству, Майя Никулина де-

лает, принимает сама и предлагает нам уже как сначала сродное, а потом

как свое, только свое, абсолютно родное. Такое породнение со всем и со

всеми основывается на таких утверждениях поэта (за которыми – жизнь,

судьба и любовь), как «душа права», «мужество и труд», «непросыхаю-

щие весла», «судьба сбылась», «смерти в жизни нет», «зрячий виноград»

и многие др. Это породнение происходит, по М. Никулиной, так:

…мы с тобой породнились тому назад

Не измерено, сколько веков и далей.

Тогда хлеб был пресен

И беден кров,

И земля неоглядна, суха, сурова,

И цари отличались от пастухов

Только тяжестью крови и даром слова.

Майя Никулина – не просто эрудит (двойное высшее образование) и

просветитель, она глубоко и всесторонне образованный (образованный

историей, книжной и вещественной культурой, наукой, жизнью и судь-

433

бой, а главное – поэтической интуицией). Есть в поэзии, в характере и

в натуре Майи Никулиной удивительная черта – оставаться свободной, не

изменять своей воле и индивидуальности и одновременно быть частью

неразделимого целого – народа, страны, языка, поэзии и культуры:

…вот тут и ставить эти города,

Не помнящие времени и срока,

И легкие счастливые суда

Причаливать у отчего порога.

Поэзия Майи Никулиной стала частью великой русской словесной

культуры. Ее чистый, твердый и ясный голос звучит сегодня, несмотря

ни на что. Ее поэтическое слово необходимо тем, кто мыслит, страдает

и любит.

майя никулина 

избранные стихотворения

*     *     *

В полмира снег, сугробы и метели,

сплошная ледяная благодать…

Ну где еще о Греции мечтать,

когда бы не Россия.

в самом деле, –

Как, возлюбив ее печальный дым

и в полузвездах небо жестяное,

не разобрать, что дальнее – седьмое –

должно быть теплым, синим и чужим,

что полновесный северный гранит

и долгих зим блестящие избытки

уже диктуют мимолетный Крит,

светящийся на журавлиной нитке,

что вставшая из плодоносных вод

скала обетованная всего-то

на расстоянье птичьего полета

от наших безразмерных непогод,

и просто выйти к южному крыльцу

и разглядеть в смятении туземном,

что небо общее над морем Средиземным,

как зеркало, приподнято к лицу.

435

*     *     *

Остыли тяжелые страсти,

остались простые слова…

О чем ты печалишься, мастер,

в часы своего торжества?

Недолгие светлые клены,

раскрытая на ночь тетрадь…

Замрешь ли ты снова, влюбленный,

увидя все это опять,

Сочтешь ли, что тайно обманут,

Зачем ты за каждой строкой

Струной легковерной натянут

И скручен пружиной тугой?

Замучен, заласкан, согласен

на славу, молву и беду…

Ты снова сбываешься, мастер,

имея все это в виду.

За то, что в слезах, хорошея,

ликует, звенит и поет

бездомное чудо, Психея,

почтившая слово твое,

твое полуночное знанье,

рискнувшее вдруг побороть

почти родовые страданья

души, обретающей плоть.

*     *     *

Травой ли стать, рекой ли течь,

понять бы птиц ночное бденье,

реки упругое биенье,

ее младенческую речь.

О, только б избежать беды –

стыдясь тоски своей упорной,

входить лазутчиком и вором

в пределы леса и воды.

Но затеваются дожди,

и снег идет, и полночь длится –

436

не с тем ли, чтоб забыть, уйти

и никогда не воротиться?

Не в том ли тайно повезло,

что верю трудно и нелепо,

что родственно земному лету

мое случайное тепло?

Что не безверие и зло –

а сумерки и непогода…

А быть несчастным – ремесло

уже совсем иного рода.

*     *     *

Осенний холод так некстати

и неспроста. недаром лес

отказывает наотрез

в спасении и благодати.

Какое небо надо мной

недоброе. и где порука,

что день не кончится бедой,

а ночь – безверием и мукой?

И как после кошмарных снов

не занемочь и на рассвете,

пугаясь недостатка слов,

не впасть в стихию междометий.

Когда молчанья не стерпеть –

хоть выдохнуть… Ведь то и дело:

ах – это ставень проскрипел,

ах – это птица пролетела.

Ах – это осень, доконав

невероятным снегопадом,

стоит ночами у окна

и выгоняет за ограду.

И, наконец, в пустом лесу

подкараулив и подслушав,

берет мою живую душу

и долго держит на весу.

437

*     *     *

Не всюду ли так пусто и темно?

И ты печален, нежен и послушен…

Былых разлук горчайшее вино

легко тревожит головы и души.

Такая тайна в медленных словах

(далась мне эта горькая забота),

что губы оставляют на губах

наивный привкус молока и меда.

Прислушайся –

 уже петух поет,

смеется кто-то (и тому не спится),

скрипит перо, летит ночная птица –

привычка жить покоя не дает.

И мне ли эти боли врачевать

и силой останавливать мгновенье…

Заплакать, опуститься на колени,

сухой песок в горстях пересыпать.

И вечность будет сыпаться с руки

песком горячим в пену золотую

и, вздрагивая, встанет на носки,

твое лицо печальное целуя.

*     *     *

Сентябрь. А зной еще неистов

и сух.

Но шире с каждым днем

на тонких виноградных листьях

желто-багряный окоем.

И незаметно началось…

Уже острее запах сада,

и дни, как гроздья винограда,

светлы, и косточки насквозь.

Как расставания легки!..

Вдруг начинают спозаранку

снимать пустые гамаки

и клеить ярлыки на банки.

438

И как свиданья тяжелей!..

Как все полно тоской единой –

печалью убранных полей

и поздней силой журавлиной.

Уже, светлея, пролегла

дорога до юдоли зимней.

И дерево стоит, как символ