Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

познания добра и зла.

Мой рай за каменной оградой

дрожит листом на сквозняке…

Выходит женщина из сада.

И держит яблоко в руке.

*     *     *

Но мы займем места

в том балагане утлом,

где сказочник устал

и все сюжеты спутал.

Да так ли нам с тобой

пустой порядок важен…

На этом свете боль

всегда одна и та же.

И точно ли обман

в том повороте странном,

что плачет Дон-Жуан

у окон донны Анны.

Ах, как ему к лицу

любовь, перо и шпага…

Ах, как идет к концу

хваленая отвага

(красотка, девка, верь!)

Сжигающая душу…

Как он хорош теперь…

Сейчас огни потушат…

Я плачу, я сдаюсь,

я соглашаюсь с ходу…

Сейчас его убьют,

и не моя забота,

и не моя печаль

скорбеть над легким телом…

Души вот только жаль.

Уж очень быть хотела.

Танец

1.

Ветер, уставший раскачивать сад,

сбил напоследок флюгарку на крыше.

В доме устали и весело спят,

руки раскинув, и больше не слышат,

как за оградой деревья шумят,

как затевается рай или ад –

снежно, темно, высоко, невесомо…

Вдоль неподвижно плывущего дома

гнутся пространства и ветры гудят.

Дочиста вымела землю зима,

перекрутила, представила снова

непостижимой закону и слову

и недоступной потугам ума.

Не покушаюсь назвать и понять:

нежность довременна, страсть неуместна.

Ночь отстоялась и катится вспять –

в чистую правду начального жеста.

2.

Подсказанная памятью земной,

глубинной, кровной, росной, травяной,

разверзлась высота над головой

и бездна над большими этажами,

когда мальчишка с челочкой на лбу,

перелукавив тяжесть и судьбу,

взмахнул над миром легкими руками.

И музыка, какой она была

до птичьего свистящего крыла,

до потного людского ремесла,

440

опомнилась и стала ощутимой,

цветком раскрыла узкую щепоть

и сделала ликующую плоть

почти одушевленной и любимой.

Вернулась по нехоженым следам,

открыла очарованным глазам

забытую незнаемую землю,

где самый юный, самый первый бог

себе обличья выдумать не мог

и был подобен облаку и стеблю.

Но точно так же безымянным днем,

который мы украсили потом

веселым ликованием и елкой,

сторуким чудом пляшет над ручьем,

качает звезды голубым плечом

и топчет разноцветные осколки.

3.

С каких неожиданных пор,

кузнечик, циркачик, танцор,

страшнее чумы моровой

любить твой язык травяной?..

Пойди, угадай, предскажи,

на горло ладонь положи –

кто может узнать наперед,

как дождь по стволам дотечет,

как станет коричневый зной

качаться над черной землей.

Узнай, покусись, назови,

опутай силками любви –

разгадка, ответ и отказ

но в том ли, что где-то до нас,

до правды, открытой речам,

до формы, приятной глазам

пока не учила слова

послушная арфе трава,

Земли молодая душа

была,

и была хороша.

441

4.

Не легкий гений птицы поднебесной,

но юная и грозная свобода,

вздымающая утренние бездны

за тыщи лет до нашего прихода.

Покуда мы молчали и твердели,

спеленутые в зыбкой колыбели,

доглиняной, долиственной и тесной,

вы царствовали в мире бессловесном.

Какая вам обида и преграда

в смешных стараньях младшего собрата,

в наивном слове и прекрасной боли

достигнуть вашей создающей воли,

вращающей планеты и пылинки?..

Опять перед лицом слепого танца

стою в пустой короне самозванца

под знаком маски, дудки и волынки…

В «Орлином залете»

Веселая река и щедрые деревья.

Дорог недальних пыль. Костров недолгих дым.

Все сводится к тому, что первые кочевья

шутя избрал творец прообразом твоим.

Случаен караван. Случайный кров непрочен.

Невнятны голоса, протяжны имена.

Ушедшие с утра не возвратятся к ночи.

Оставшиеся их не будут поминать.

Так явственно видны приметы Вавилона,

так близок мерный гул потопа…

 А пока

властители земли спускаются по склонам

на тихий звук струны и запах шашлыка.

И длится долгий пир счастливого избытка,

веселого тряпья и нежного стыда.

Ворота на замке – так вон в кустах калитка

и белая тропа неведомо куда.

442

И длится до утра блаженная усталость,

(смотри – уже заря, уже кричит петух),

и все, чтоб ни одна душа не догадалась,

как ненадежна плоть и беззащитен дух,

что сладок белый день, а ночь черней и слаще,

что краток вечный свет прекрасного лица,

что бесконечно прост трагический образчик

великого пути и горького конца.

*     *     *

Колдующий в торжественных ночах,

творец оттенков, запахов и пятен,

Шопен кустарников и Моцарт голубятен,

как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,

то жарким сентябрем пройдет по склонам,

а вскинет скрипки к плечикам каленым

и так поет, и так томит с утра,

что дом живет воротами на юг,

и встречный мальчик с тихими глазами

уж до того лукав стоит и юн –

вот-вот колчан заблещет за плечами.

И вздрогнет лук.

И мы пойдем сейчас,

сжигая душу и кляня рассудок,

неистовый, наивный шепот дудок

и шелест флейт, растущих возле нас.

*    *     *

На теплый хлеб и кислый виноград

меняю мудрость книжных откровений…

На целый день, на целое мгновенье

мой мир – сентябрь, мой дом – Бахчисарай.

Я знаю участь легкую свою,

мне страсть чужда и зависть незнакома,

и дивно ли, что я не строю дома,

гнезда не вью и песен не пою.

443

Хранит мое случайное жилье

сухой и острый запах нежилого…

И если впрямь вначале было слово,

то, господи, не имя ли мое?

*     *     *

Когда устала страсть

от сладости и боли,

когда судьба сбылась

помимо нашей воли,

печальна и проста,

как заговор негласный,

вечерняя звезда