Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

окружение тосковало по Америке», а он говорит за все поколение. Я – то

же самое поколение. Этого ничего не было. Точно также не было этого

безумного книжного голода.

В то время в городе Свердловске было все: я читала Джойса, я чита-

ла Пруста, я читала Северянина, я читала Ницше. Другое дело, что люди

57

не  больно  афишировали  эти  книжные  богатства.  Но  если  что-то  было

надо, то через три дня какой-то Ваня или Петя принес бы тебе это. Дру-

гое дело, что не каждому бы дали. И именно поэтому все стали этим за-

читываться. Только потому, что остался целый огромный пласт, который

не  читали.  Если  бы  читали  подробно  того  же  Блока,  Мандельштама…

Маяковский был, хотя, вы знаете, я никогда не замечала безумной любви

к  Маяковскому.  Маяковского  любили  люди  преимущественно  мужско-

го  рода,  не  такие,  как  сидящий  передо  мной  молодой  человек  ( кивает 

в сторону Ю. К. ), а совершенно другие, не силачи, не богатыри. Точно

так же, как Цветаеву любили люди благополучные. Ведь ее поэзия была

вроде перчика к супчику. Благополучные женщины, читая ее, вытирали

слезы. Вся эта классная литература была не прочитана, и потому все это

казалось таким хорошим. Я не говорю, что эти люди были не талантливы.

И  у  Беллы  Ахмадулиной,  и  у  Евгения  Александровича  есть  несколько

стихов, которые очень хороши. Просто Евтушенко такой человек, кото-

рый живет стихами, для которого это форма существования. Еще Гоголь

говорил, что есть две формы существования стихотворения: сразу, по го-

рячему ожогу, и когда это отстоится и проконтролируется умом, памятью,

чем угодно. Евгений Александрович относится как раз к числу первых

поэтов. И многим это очень нравится, потому что…

Ю. К.: С пылу с жару.

М. Н.: Да. Все видят в этом ту саму искренность, которую я абсо-

лютно не ценю. Какое вам дело, люблю я этого человека или нет?! И во-

обще, это не важно. Больше того, вы что полагаете, что « Я помню чудное 

мгновенье…»  –  это  искренне?  Ну,  возьмем  письмо,  которое  он  своему

Вульфу написал…

Ю. К.: Да, да. Про толстый зад Анны Петровны Керн.

М. Н.: Стихи пишутся не от искренности, не от соответствия прав-

де, а от полного чувства правоты. Ну, тогда, между прочим, соответствия

правде  было  очень  мало,  информации  было  мало,  и  вот  это,  в  общем,

входило  в  число  вещей,  которые  были  первостепенными.  Что  касается

Евгения Александровича Евтушенко, у которого всегда была професси-

ональная честь и сейчас есть, он всегда говорил: «У меня есть несколько

хороших стихотворений, все остальное – можно бы и не писать, но я пи-

сал».  Очень  приятное  человеческое  откровение.  Это  были  люди,  кото-

рые всегда жаловались: унижали, во Францию не пускали. Вы не можете

представить, что тут делалось, когда он три года был невыездным. Я уже

не говорю, что и Пушкин, и Лермонтов тоже никуда не ездили. Пушкин

бы, может, и хотел, но куда бы он отсюда уехал? Где бы он такой язык-то

нашел с такими-то возможностями!

58

Эти  люди  были  нарядные,  их  постоянное  вынесение  на  публику

своей личной и даже интимной жизни тогда казалось свободой просто

необыкновенной. Больше того, не будем забывать, что Евгений Алексан-

дрович – очень обаятельный человек, в нем прорва жизненной энергии.

Абсолютная  чистота  его  энергии  делала  в  нем  красивым  даже  то,  что

в других было бы смешным. Он был ростом 1 м 93 см, у него была кра-

сивая  фигура,  красивые  руки  и  ноги,  красивый  костюм,  дорогие  часы.

Это все срабатывало. И когда он здоровался и делал так: «Пусть хранит

вас…». Это у любого другого было бы ужасно смешно. Но не у него. Хотя

были тут острословы… Когда он вышел на сцену и начал читать: « Я ко-

шелек.  Лежу  я  на  дороге…»34,  В. Кочкаренко  громко  сказал:  «А  я  чай-

ник». И еще: они были все чудовищно увлечены своей ролью и своим

успехом. Ну, и ведь правда, они стадионы собирали.

Для  меня  самым  неинтересным  был  Роберт  Рождественский.  Ин-

тересного в нем только одно: у него такой мужской голос. Что касается

Вознесенского, он мне нравится меньше, чем Евтушенко, он яркий, он

живописный, он конструктор. Но вот понимаете, « …остров синий, Крит 

зеленый» сделать невозможно. Я каждый раз фонарею, когда это читаю.

А вот то сделать легко. « Бьют женщину. Блестит белок»35 – это всем

безумно нравилось, казалось заморским. У меня вопрос только один: кто-

нибудь сомневается, что бить женщину нехорошо? О чем мы говорим!

Тогда мы, товарищи, говорим ни о чем. По этому поводу очень хорошо

говорят нынешние школьники: «Ну типа ни о чем». Это очень хорошее

определение. И когда его сейчас называют великим поэтом…

Ю. К.: Кто?

М. Н.: Да многие.

Ю. К.: Вознесенского – великим поэтом?!

М. Н.: Тогда была жива Ахматова, жив Пастернак, Самойлов, Слуц-

кий – люди куда как побольше. Это было обещанием перемен, которых

действительно  всем  хотелось.  Через  несколько  лет  это  было  выражено