Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

нетленная красота перед тобой, лучше мужик сказать не мог. Как умел.

Стихотворение должно быть красиво написано. В нем должна быть

красивая поступь, которая слышится. Это все Тарковский делал. Притом

не искусственно. И то, что он первоклассный поэт – вне всякого сомне-

ния. И то, что он был не замечен, мне очень даже нравилось. Он не для

массового читателя и слушателя поэт. Это всегда меня очень радовало.

Ю. К.: Точно так же, как Никулина Майя тоже не для массового чи-

тателя.

М. Н.: Вот и хорошо.

Ю. К.: Здесь, в Свердловске, в Екатеринбурге, в 70-е годы, я помню,

были…78-й год где-то, у нас постоянно была чехарда с руководителями

университетского литобъединения после смерти Бориса Марьева. И при-

шел Яков Гаврилович Танин. Мужик он ничего был. Фронтовик, но, как и

все в то время, слабые люди, я имею в виду слабые на культурную тради-

цию, в нем этой традиции не было, поэт он был никакой. Он меня достал,

я с ним поссорился, нагрубил даже страшно – жалею об этом, все-таки он

был старше меня. Он любил повторять такую фразу: «Вот Тарковский –

эстет, но не поэт. А Майя Никулина – эстет, но поэт».

М. Н.: Хорошая шутка.

Ю. К.: Я обижался и за тебя – что значит «НО поэт»? И за Тарков-

ского обижался. Такая уступка. Проходят годы, я сейчас понимаю, что он

81

не закладывал тот смысл, который я понимаю. Тут об энергии речь идет.

В Майе Никулиной больше энергии.

М. Н.: Юра, ну ты же понимаешь, что, в конце концов, речь всегда

идет об энергии. Что касается красоты, тут совершенно все понятно. Это

как  корабелы  говорили:  самый  надежный,  самый  устойчивый  и  самый

скоростной корабль – самый красивый. То есть во всем сделанном красо-

та – это знак качества.

Ю. К.: Это правда, что Тарковский был самый красивый мужик кон-

ца XX века?

М. Н.: Да, Тарковский был очень красивым. Но знала я и красивее.

Это была та самая красота, истинная высокопробная, первое ощущение

от которой – этого не может быть.

Ю. К.: О Пастернаке мы не договорили немного.

М. Н.: Пастернак – чрезвычайно емкая, богатая фигура, для разго-

вора просто неизбежная. Почему? Потому все люди, которые пишут сти-

хи, очень многие, полагают, что воплощенный поэт, такая фигура, это и

есть Пастернак, поэтическая работа которого заключается в следующем:

сплошное чувствилище, сплошной орган слуха, зрения, обаяния, осяза-

ния. И все, что раздражает эти органы слуха, зрения, обаяния, осязания,

немедленно обрастает словами, притом набираемыми в огромном коли-

честве, пафосно, горячо. Все это просто скручивается в свиток, ну просто

город. Все это очень интересно, но есть ведь такой огромный искус по-

лагать, что так и нужно. Так нельзя. Так можно только Пастернаку. Когда

у него «… и плавает плач комариный…»37 – это очень хорошо. Когда он

слышит и откликается на эти раздражители, – это классно. Но когда раз-

дражителем становится, скажем, Великая Отечественная война, и когда

он  пишет:  « В  неистовстве,  как  бы  молитвенном,  /  От  трупа  бедного 

ребенка / Летели мы по рвам и рытвинам / За душегубами вдогонку»38 –

это абсолютно тот же принцип, но здесь Великая Отечественная война.

Избавь меня Бог сказать что-то плохое про Пастернака, он великий поэт.

И там, где он чувствует слышит, видит, осязает и реагирует, – классно.

Что  касается  стихов  о  войне,  только  одно-единственное  где:  « В  этом 

году / Слово за флотом»39 – тут ощущение перемен. Вот камертон Ве-

ликой Отечественной войны ( начинает напевать и выстукивать ритм):

«Вставай, страна огромная, / Вставай на смертный бой…». Люди, ко-

37 Б. Л. Пастернак. «Степь».

38 Б. Л. Пастернак. «Преследование».

39 Б. Л. Пастернак. «В низовьях».

82

торые писали о войне, большие поэты, средние поэты, вот этот смертный

бой… Ничего подобного он не слышит, не знает.

Ю. К.: Ты как-то сказала: «Юра, есть птички – воробей и соловей.

Воробей  все  клюет:  зернышко,  червячка.  Попадется  конское  яблоко  –

и навоз будет клевать. А соловей ест только червячков». И поэты также,

видимо.

М. Н.: Юр, это абсолютно вопрос профессионализма. Это каждый

должен для себя решить: это я могу, а этого я не могу.

Ю. К.: Ну, вот ты мне говорила, я еще пацаном был: «Юра, главное

в поэте – это чувство объема, чувство вкуса и чувство меры». У Пастерна-

ка, мне кажется, нет чувства меры. У Бродского не было чувства  объема.

М. Н.: Пастернак, это я не в плане его ругать, кроме себя,  в жизни

ведь никого не видел. И, в общем-то, кроме себя, ничем не интересовался.

Я не держу это за грех. Если мне скажут, что Моцарт также делал, да ради

Бога! Но вот в чем дело: там, где он слышал свое, ему было простительно

то, что многим непростительно. Исключая стихи о войне. И лучше бы он

их не писал. Тут просто видно, что такое Пастернак. Каждая моя встреча