Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

а не разлук»46. Все сказано. Это ведь, в общем-то, как прыгать… ну я не

знаю,  ладно  там,  в  котел.  Иванушка  три  раза  прыгал  –  царевичем  вы-

шел. Все то, что у него в эту сторону написано, я тебе говорю, –  «Родная! 

Опять високосная стужа…»47, все – полное понимание не того, что этого

не будет, а полная ненадобность такового. Так и больше никак. Надо ис-

ходить еще из того (Леша Решетов был человек умный и тонкий), масса

романов держится на нерве, на какой-то стилистической игре (я ничуть

этого не отрицаю!), это все человека занимает… Но к любви как таковой

это имеет отношение весьма относительное.

Ю. К.: Он объяснялся тебе в любви?

М. Н.: Я  об  этом  не  буду  говорить.  Я  относительно  объяснений

в  любви  говорить  не  буду.  По  причине  очень  уважительной.  Люди  по-

разному  к  этому  относятся,  есть  люди,  которые  желают  оставить  это

только  своим  делом,  своей  тайной  –  они  имеют  на  это  полное  право.

Единственное, что я могу сказать: если б я кому говорила, то захочу –

скажу, а что мне кто говорит – это их дело.

Ю. К.: Вспомним кухню. Брежневские времена. Я помню, я моло-

дой был еще, писал стихи… Мы мыкались в университете, руководители

литобъединения менялись… По редакциям мы походили: «На смену!»,

«Вечерка», «Урал»… Нигде не берут. В какой-то момент мы – бум! – с то-

бой встретились: ходили к тебе на литобъединение, а потом попали к тебе

на кухню. У меня создалось впечатление, что не только в Екатеринбурге,

но и до Дальнего Востока – пусто. Нет поэтов таких, как ты. Поэтов та-

кой силы, энергии. Но кухня же существовала и до меня. Когда началась

кухня?

М. Н.: До вас было не так, как при вас. У меня тогда еще были ро-

дители, которые постоянно болели. Я этих всех людей прекрасно знала,

они у меня бывали… Но мне не нравилась поэзия шестидесятников. Тог-

да все это нравилось, они все писали так за редчайшим исключением.

Не так писал Саша Воловик, Гера Дробиз. Потом еще Маруся маленькая

была… Да и еще одно: я тогда вообще помирала. Не могу сказать, что

46 А. Л. Решетов. «Я встреч с тобой боюсь…».

47 А. Л. Решетов. «Родная! Опять високосная стужа…».

117

кто-то сидел месяцами и годами. Бывали, но недолго. Тогда все больше

были у Марьева, поскольку Марьев соответствовал всем запросам того

времени. При мне оставались люди, которые им не соответствовали. Сре-

ди них были очень интересные люди. Например, Юра Трейстер. Он был

в высшей степени интересный человек. Он вообще говорил поразитель-

ные вещи: « Я был рабом, ты проходила мимо…» 48. Он полагал, что если

есть  какая-то  самая  надежная  близость,  если  есть  какие-то  любовные

отношения, единственное, что может удержать эту ситуацию надолго во

времени, – это полное рабство. Рабство – это то, о чем все мечтают, но не

желают признаться. Это как будто ты плывешь в море или валяешься на

лугу. Вот ты мнешь траву или плывешь, огибаешь волны, и тебе кажет-

ся, что главное здесь – ты, а на самом деле это совсем не так… Мысль

эта мне чрезвычайно нравится. В то время никто никогда не мог сказать

ничего  подобного,  только  Трейстер.  Он  был  по-настоящему  умный  че-

ловек, очень начитанный. Он приходил ко мне очень часто. Еще одно:

у него был потрясающий нюх на штучных людей! Но вот так вот он со-

бой распорядился: отбыл на Камчатку. Что касается его писаний, ничего

не осталось…

Ю. К.: А Костя Белокуров?

М. Н.: Костя-то у меня вообще тут жил неделями, месяцами… Когда

я родила Машу, была у меня родильная горячка, я осталась вне всякой

группы в университете. Но меня это совершенно устраивало. Я то с одной

группой, то с другой ходила сдавать. Как-то сижу я в университете, читаю

«Героя нашего времени» (я его все время носила с собой, не расставалась

никогда), а через плечо смотрит один и говорит: «Ой, Майя, какая книга

у тебя интересная!» Я ему сказала: «Забудь, что ты сюда заглянул и это

сказал! Ты преподаешь литературу в старших классах». В нашей группе

было два человека, которые читали все и даже больше, – это я и Костя.

А его как раз только выпустили из лагеря: 1 год и 7 месяцев в одиночке и

потом, по-моему, 4 года не в одиночке. И он очень печалился: у него была

какая-то статья политическая… Его-то выпустили, а ребята там остались.

Он был в  полном одиночестве здесь. Мы с  ним тут же познакомились

и сошлись. Он ко мне на кухню перекочевал, потому что я выходить из

дома не могла в силу того, что я была с больной семьей. Человека более

умного и образованного, чем Костя, я не знала. Костя – вообще чудо, ко-

торое рождается раз в век. Он знал литературу, историю, историю рели-

гий, историю философии. Философов он читал в подлинниках. Читал он

вообще на всех европейских языках, говорил только, что с угро-финнами

48 Ю. Трейстер. «Ты помнишь, я тебя тогда у Нила встретил…».

118

у него не контакт. Познания его были столь невероятны… О чем с ним ни

говори, Костя знал все. Причем на чрезвычайно высоком уровне. У него

были  глобальные  знания  по  любому  поводу.  Но  он  не  считал,  что  он