Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

такое прочее. В то время это было так модно.

К примеру, спускается Евгений Александрович Евтушенко по лесен-

ке, и стоит девушка, он говорит: «Вы не меня ждете?» По законам того

времени стоило отвечать: «Тебя» – и все, и, как говорится, ваша дружба

уже  решена.  Надо  сказать,  что  были  люди,  которые  в  этой  стилистике

достигали очень больших высот, и это, уверяю вас, было красиво. Люди,

которые умели это делать, которым это шло, делали это очень грациозно,

красиво, на хорошем энергетическом нервном уровне. А Леша Решетов

был не такой. Он даже, когда в начале письма здоровался, писал это не-

пременно в две строчки. Потому что, вот если я пишу «Здравствуй, до-

рогой Юрочка!» в одну строчку, значит, я мало тебя, гада, люблю. Надо

писать: «Здравствуй», а «дорогой Юрочка!» надо писать отдельно, пото-

му что отдельность твою, Юра, я должна ставить превыше всего.

Ю. К.: Угу…

М. Н.: Может быть, это у него все воспитание бабушки, может, эта

его какая-то старая дворянская кровь, просто он делал всегда только так.

Что еще относительно его непереезда в Москву: он абсолютно не вла-

дел никаким современным стилем общения, контакта. Не владел, и все.

Что ему, надо сказать, очень шло. И еще одно: не будем забывать (это,

может быть, тоже сыграло какую-то роль, я в этом не копалась, это не

мое дело) – он был очень пьющим человеком. В чем я его прекрасно по-

нимала. Как-то, я помню, несколько раз говорить по телефону он просто

не мог. А потом, через некоторое время, он это все объяснял (это большое

достоинство) прямо так: не мог, потому что был пьян, потому что было

ему просто тяжело. «А я выпью бутылку «Солнцедара» – и все забуду».

Я, честно говорю, что если б мне было предложено купить, я бы тоже

пошла  и  купила  ему  бутылку.  Какой  разговор?  Вообще-то,  товарищи,

жизнь – это страшная штука. В его раскладе – тоже страшная (если взять

все эти его лагери, нищету и т. д.). Страшная! И, в общем-то, я всегда

к этому отношусь так: если правда «я выпил «Солнцедара» – и я забуду»,

я пойду и эту бутылку тебе куплю. Но Яков, конечно: «Так, Никулина-а!

Закрыто, день рождения. И не забудь его поздравить».

Ю. К.: Да-да-да…

М. Н.: Надо сказать, Яков делал очень хорошее дело – никогда не

забывал Лешу. Всегда к нему заезжал, там кашеварил, потом приезжал

113

сюда, т. е. он как-то там его раскачивал, таким образом, отвлекая его от…

Яков  безумно  пиететно,  с  трепетом  относился  к  людям  талантливым,

к людям означенным, к людям замеченным. Допустим, к Евтушенко – ну

просто со слезами. Леша Решетов был в этом ряду… (Леша, вы знаете,

не был никогда замечен, озвучен. А вот Яша, как бы так сказать, допер,

услышал сам и т. д.) Так что в этом отношении Яков совершенно прав. То,

что он делал, было хорошо.

Ю. К.: Вот есть такая формула, что поэт всегда в катастрофе. У Ре-

шетова катастрофа ведь была абсолютно всенародная?

М. Н.: Да.

Ю. К.: Сколько народу было пострадавших, там, в 37-м…

М. Н.: Сплошь!

Ю. К.: Всегда,  когда  Лешу  читаешь,  чувствуешь,  что  там  какая-то

катастрофа есть. Какая?

М. Н.: Ты посмотри, что сделали со страной с 17-го года, даже рань-

ше,  когда  пошел  весь  этот  разврат  большевистской  агитации…  Ведь

Виктор-то Петрович Астафьев совершенно прав, но он говорит просто

про крестьян, но то же самое сделали и со всеми остальными. Людей,

которые  тысячу  лет  занимались  своим  животворящим,  плодоносящим

делом, которые были крестьяне, хлеборобы, у которых были устойчивые

отношения с этой землей, которые друг без друга жить не могли, у них

эту связь разрушили, их просто убили. Но то же самое сделали и с дво-

рянством. Это же ужас, что делали с людьми! Были люди, которые по-

разному на это реагировали. Вот Юрий Олеша замолчал (ну, правда, он

еще и Россию не любил). Кто-то категорически сменил тему (о чем очень

хорошо написано у Надежды Яковлевны Мандельштам, где они все стали

советскими писателями)…

Ю. К.: Катаев, Федин, Фадеев…

М. Н.: Ну, Федин – это вообще очень небездарный человек, очень!

Фадеев – очень талантливый человек. Вот он написал «Молодую гвар-

дию», а ему говорят: «Добавьте то-то и то-то». Ну как вообще надо от-

ветить:  «Да  иди  ты!..».  А  он  садится  и  добавляет!  Это  вопрос  ужасно

сложный. Вот этот прикорм власти, то, что ты занимаешь какое-то место,

ведь это, наверное, как-то сказывается на человеке? Никаких контактов,

все, я ухожу в Березники, под землю, и с вами не работаю. Но ведь это

не все могли. Поэтому, конечно, катастрофа ужасная. Я вообще не знаю,

когда мы от нее и оклемаемся, а особенно после капиталистической ре-

волюции.

На мой ум, народ не прикончила ни Октябрьская революция, ни Оте-

чественная война, а капиталистическая революция – да. Вот эта скорость

114

и легкость, с которой все решили, что важнее рубля ничего нет, я этого

никак не ожидала. После войны голод здесь был, мы еще школу конча-

ли. Кроме картошки и квашеной капусты, мы ничего не ели. Я кончала

школу: у меня на фартуке было 28 штопок (мама мне их заштопывала

как бы типа вышивки), 28! А туфли у меня были, помню, отец притащил