Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

навсегда, это что-то невероятное и зависит только от слова  верблюды. По-

тому что это, во-первых, безумная фонетика, а во-вторых – это смотрение

сверху вниз. Да что ты! И еще одно, сейчас я тебе скажу, вот что:  «Поныне 

возле кельи той /  Насквозь прожженный виден камень / Слезою жаркою, 

как пламень, нечеловеческой слезой» 5 . Где  прожженный и  жаркий – ши-

пящие и рычащие, и вот они как сверлом это камень прожигают. Меня

потрясло как раз вот это. Я «Демона» читала много раз. И как-то посреди

ночи проснулась и поняла, что если сейчас его не прочту, то все, жизнь

моя  кончится.  Вещь  немыслимой  красоты,  совершенно  загадочная,  на

мой ум, до сих пор не прочитанная. На мой ум, вся поэзия так и должна

читаться. Она должна тебя волновать, колебать, вводить в какой-то тре-

2 А. А. Блок. «Черный ворон в сумраке снежном…».

3 А. А. Блок. «Свирель запела на мосту…».

4 М. Ю. Лермонтов. «Демон».

5 Там же.

15

пет, и мне совершенно не нужна информация, которую человек получает,

нажимая какую-то кнопку, и ему идут какие-то данные.

Вообще, надо сказать, что есть фразы, которые до сих пор передо

мной стоят. Например, фраза из «Бежина луга»:  «Побледневшее небо ста-

ло опять синеть – но то была уже синева ночи»6. И эта неотвратимость

наступления ночи – это просто невероятно! Вот эти чудовищные заряды,

казалось бы, обычных фраз, я их слышала очень рано. Дело в том, что

они, правда, слышны. Но, когда человек читает, он вычитывает содержа-

ние, он ищет информацию. И надо сказать, что те люди, которые читают

стихи, совершенно не заинтересованы в информации. Чаще всего то, что

в стихотворении есть, ты уже знаешь, потому что стихи – это вечная тема:

жизнь, любовь, смерть, встреча, невстреча. Ну вечные.

Когда я начала читать древнюю литературу, я просто была совершен-

но потрясена и сейчас я потрясена «Сказанием о Гильгамеше». До Гомера,

в сущности, все темы, над которыми бьется теперь великая философская

литература, обозначены. И меня совершенно поражает, что в 4–3 тысяче-

летии до нашей эры человека волновало абсолютно то же самое: откуда

мы, кто мы, куда идем. И вот, в конце концов, вспомним Достоевского:

«Тварь я дрожащая или право имею?» 7  Над этим же самым бился Гильга-

меш. Это совершенно удивительно. И удивительно то, что это все одето

в совершенно другие одежды. Вовсе не в худшие, чем нынешние.

На  мой  ум,  абсолютно  никакого  поступательного  движения  в  ис-

кусстве  нет.  И  не  может  быть,  и  не  надо  ждать.  И  вот,  что  меня  пре-

жде всего поразило в Лермонтове… Я и сейчас считаю, что Лермонтов

оказал  на  русскую  литературу  гораздо  большее  влияние,  чем  Пушкин.

Я не вижу прямых наследников Пушкина. А вот Лермонтова, этой его

горечи… Блок – ну, конечно, Лермонтов, об этом и думать нечего. Об-

рати внимание, ты помнишь, какая природа у Пушкина?  «И равнодушная 

природа…» 8  А у Лермонтова?  «Надо мной чтоб вечно зеленея, / Темный 

дуб склонялся и шумел» 9 . Она у него одухотворенная и живая. У него есть

стихотворение «Сон», ну это, в сущности, фантом. Он там сон в сон поме-

щает, это повторение сигнала фантома, это что-то невероятное. Степень

одухотворенности природы у Лермонтова с Пушкиным ничего общего не

имеет. Зато именно отсюда пошел, конечно, Тютчев. Никакого сомнения.

И даже Фет. Нет, я считала и согласна с тем, что Пушкин – наше все.

6 И. С. Тургенев. «Бежин луг».

7 Ф. М. Достоевский. «Преступление и наказание».

8 А. С. Пушкин. «Брожу ли я вдоль улиц шумных…».

9 М. Ю. Лермонтов. «Выхожу один я на дорогу…».

16

Какой разговор!.. Но я всегда удивляюсь, когда мне говорят, что Иосиф

Бродский – пушкинская традиция. Ну, какая традиция…

Ю. К.: Нет…

М. Н.: Ну, конечно, нет.

Ю. К.: Это  истерика  цветаевская,  постоянная,  тщательно  скрывае-

мая. М. Н.: Нет, по градусу – не цветаевская. Я от восторга дрожу, когда

вижу, что Цветаева поэзию делала из истерики. Ну, это же классно! Что

касается « Мой милый, что тебе я сделала?!» 10  – это в сущности все. Это

не перекрыть. Вот сколько бы кто бы ни кричал, это не перекрыть.

Ю. К.: А Бродский русский поэт?

М. Н.: Европейский. Ты знаешь, я тебе скажу, еще когда Бродский

ходил напечатанный на папиросной бумаге…

Ю. К.: Ты мне давала, он не произвел никакого впечатления.

М. Н.: Я тогда сказала: «Уверяю вас, этот человек уедет». Как только

он начал расширять свое поэтическое пространство не за счет нутра, – то,

что мы говорили про Виктора Некрасова, – а за счет излишних красот и

слов, совершенно стало понятно, что он это отработает реально.

Ю. К.:  Да,  «мексиканский  дивертисмент»,  «литовский  дивертис-

мент». Какое мне дело до Трескового мыса?!

М. Н.: Я не знаю.

Ю. К.: И что такое «дивертисмент», объясните мне?